— Что ж, стало быть, ныне хуже стало?

— Оно кому как.

— Ну да: ты вот себе рояль ищешь, а рядом люди с голоду дохнут.

— А кто в этом виноват? Они, они виноваты, мил человек, — баба даже вскочила, и глаза ее заискрились. — Вот энти, которые мякишу едят с соломой, они и виноватые. Где б стакнуться да сговориться — они ругаются. Мне что? Не мое это дело, а кабы я с ними была, я бы богатеев не стерпела. Виданное ли дело: ведь теперь республика. Когда же бедноте и отстоять себя, как не теперь? По совести тебе скажу, и богатеев бы я по шапке да и комиссаров бы не стерпела. Потому к делу мало способны, а все больше живность по дворам ищут. Вон вечор у нас тут драка была: Микита Шелкунов, богатущий мужик, свадьбу устроил; к нему пришли трое: милиционер Фомка, коммунист один да предсядатель из волости, Алексей Петрович. «Давай, — говорят, — налог денежный». А Микита Шелкунов и говорит: «От налога не запираюсь, а только давайте спервоначалу выпьем для-ради проздравления, как, дескать, на свадьбе». Выпили. Вот милиционер и говорит: «Хороший ты мужик, Микита, хоша и кулак. Жалаю, — говорит, — ослобонить от налога». А предсядатель ему: «Врешь! Ты ничего не можешь! Это я могу ослобонить», — полез на обоих: «Врете, — говорит, — вы оба, потому как у нас ячейка и вы под нами находитесь». — «Не верь, — говорит, — им, Микита Федотыч, — только я один могу с тебя налог сбросить». Слово за слово, а опосля в драку и — пошла писать!

Мне захотелось еще раз испытать Матрену, и я спросил:

— Что ж, выходит, при царе лучше было?

— Лучше ли, хуже ли, а только нам теперь его не надо. Теперь нам республику давай.

— А голод?

— Народ переможет, чай, не французы! Э-э, брат, загни другую загадку, а с этой мимо проходи.

— Да как же, ведь людям нужен хлеб-то?

— Будет солнышко — будет вёдрышко. Будет вёдро — будет хлеб.

Нет, видно, ее не испытаешь! Матрена явно отделывалась прибаутками.

Полумесяц скрылся. На небе, прямо передо мной, зарделась светлая полоска.

От холода я передернул плечами.

— Холодно, паренек, — сказала Матрена, — ложись. Часок до свету заснешь.

Странно: не то это женщина, как женщина, не то мать, которая хочет согреть. Вот ведь деревенская баба: и мать, и девка! Не поймешь, не разберешь. В деревне все перепуталось: прошедшее и будущее.

Соскочила, бросила на меня полушубок и пошла.

От полушубка пахло овцой и теплой бабой.

На небе румянился восход. Где-то далеко заржала лошадь. Потом что-то ширкало долго и назойливо: должно быть, свинья чесалась о притолоку хлева.

«Теперь нам республику давай», — говорила Матрена», — вспомнил это. И сознание стало затуманиваться. По лицу скользнул предутренний ветерок.

Хорошо. Я не чувствовал своего тела. Я не спал и спал.

Слышал, как подошел ко мне мой секретарь и ткнул меня в бок.

Значит, надо продолжать путь.

Не попив чаю, потому что торопились, мы направились в дорогу.

Матрена в кацавейке и разноцветном платке широко распахнула ворота. Поклонилась в пояс. Сверкнула в мою сторону карими блестящими глазами. Я заметил в них огонь женской страсти и блеск материнской нежности. Такое разное — и одно и то же.

«Теперь нам республику давай», — опять вспомнил я…

И мы поехали навстречу восходящему солнцу.

Красный лик солнца понемногу стал терять свой кроваво-животный цвет. Про солнце славяне говорили, что оно пляшет, играет, бросает золотые искры дождем. Египтяне поклонялись солнцу, как живому богу. Греки изображали солнце вечно молодым.

А мы? Разве мы не говорим: «Заря свободы», «Солнце революции»? Солнце не перестало быть богом.

Мы едем. Степь… Солнце совсем воцарилось на небе. Стало светло на земле и в душе моей.

И непонятная деревня, и Матрена Семская, и вся жизнь, такая же сложная, как деревня, — все стало понятным и светлым.

Как путник, заблудившийся в лесу, радуется, завидев просвет между деревьями, так я восторжествовал, потому что почувствовал всей душой, что темное время позади нас. Опасности впереди. А солнце и труд — с нами.

«Будет солнышко — будет вёдрышко, будет вёдрышко — будет хлеб».

И надо идти к нему, к солнцу — к источнику тепла и энергии.

Нет, не мечта это, а жизнь доподлинная…

Когда же?..

На этом записки обрываются.

Мелькнула, мелькнула карета, и в ней глазок его. Маленький глазок, с морщинками вокруг. Острый, серый, внимательный. Так хитро и храбро посмотрел в улицу сквозь начищенное кучером стекло.

Вероятно, добрый старик. Наверное, любит детей и пить чай по-старинному, вприкуску.

Мелькнула карета на высоких торжественных колесах и пара лошадей в дышлах. Кони гладкие, вороные; гривы их — волны.

Миг один: вороные — карета — окошечко, в нем глазок, морщинки…

Миг другой: белый дым, в ушах треск; в лицо пыхнуло огнем, засаднило от царапин; серенькое осеннее пальто спереди взметнуло клочками и кепку сбросило. Конец.

А под сердцем волна храбрости.

Что там?

Там, на мостовой, одна вороная лежит и усиленно барахтается задними ногами, шаркая мордой о трамвайную рельсу. На другой стороне, на тротуаре, — обломки кареты. У обломков кучер стонет, сжимая руками окровавленные коленки. Вторая вороная неслась вихрем по тротуару, как лошадь убитого троянца.

А того, кто серым пронзительным глазком смотрел в начищенное стекло кареты, того — нет.

Был он одну секунду назад, в треугольной шляпе, в штанах с золотыми лампасами, как две стерляди, присосавшиеся с боков, в голубой на груди ленте и в орденах.

Был — секунду тому назад, а теперь — нет.

Дотронулся до лица — на щеках ссадины, лоб в крови, будто ударился обо что с налета. Даже забыл, как уславливались вчера на конспиративной квартире, бежать.

И на случай побега стояли двое: один у фонаря, другой под подъездом — сигнальщики. И «свой» извозчик в двух шагах.

Тронулся было с места с поцарапанным лицом, с вырванной передней полой пальто, а чьи-то руки сзади за плечи — и к земле придавили.

— Осторожней, — сказал схваченный полицейским, — в левом кармане у меня вторая бомба. Осторожней, пожалуйста!

— Зачем вы это сделали? — допрашивал жандармский полковник с бледным длинным лицом, стараясь быть спокойным и терпеливым, как верблюд в пустыне.

— Шах вашему царю объявил, — весело ответил черноусый юноша, высчитывая в своем уме, когда же, при таком смелом натиске, будет мат самодержавию.

Мелькнула, мелькнула карета вместе с седеньким седоком по Михайловской улице — и прямо в вечность.

Сначала все было весело, особенно баня и прогулка. Тогда он виделся с двумя другими заключенными. Не остыли еще впечатления от суда и было над чем смеяться.

Потом, понемногу, стало скучно: все одно и то же.

А через два года мрачно. Конца не предвиделось. Был сделан шах царю, но — почему же?! — никто не хотел воспользоваться таким блестящим ходом.

К тому же стали ноги петь от цепей. Как вечером ляжешь на койку, так сначала со ступни по кости словно зуд пойдет, затем — словно легкий ветерок в ноге, а уж тут и запоют, и запоют. Будто звон от цепей в кости входит и живет там до утра всю ночь в костном мозгу. Не от этого ли и мысли делаются ржавые?

Ни читать, ни писать, ни вспоминать, ни мечтать — невозможно. И голова как угарная: не знает, что ей делать, а насилия над собой не допускает.

Однажды, ясным прохладным весенним вечером, в квадратной раме окна замигала первая звездочка. И голова нашла, что делать: писать стихи.

С тех пор по вечерам сочинял стихи. Читателями их были спутники в баню. Но, как оказалось, читатели эти тоже когда-то писали стихи. И теперь пишут. У некоторых выходит даже лучше. Поэтому и к стихам охладел.

Вместо того стал приручать голубей, галок, воронов. Вскоре увидал, что воронов приручать интереснее, потому что труднее. Они хищные и непокорные, а голубь — недаром говорят: «Кроткая голубка».