Спал Петька хорошо. Иногда видел сны. Во сне он видел, как его маменька плачет и оправляет на нем рубашку, одергивает ее и кормит варениками, а тятька все будто гладит его по битому уху своей жесткой рукой и приговаривает: «Ничего, не плачь, сынок, не плачь! Бог даст — заживет, а злому человеку бог отплатит, отплатит».
Однажды Петька спросил надзирателя:
— А скоро меня домой к тятьке отправят?
— Нет, брат, сколько заслужил, столько и просидишь, — и дверь перед носом Петьки опять захлопнулась. Петька смотрел на дверь печальными серыми глазами. Указательный палец он держал во рту. На затылке его торчали вверх два желтых, как солома, хохолка, очень похожие на вопросительные знаки. Вся его тоненькая фигурка была изогнута так, будто он, как ангел, только что прилетел на землю, коснулся ее своими ножками и теперь готов улететь опять на небо. И вдруг слезы словно вырвались из его глаз и побежали проворно ручьями вниз по лицу и попадали в рот. Петька смахивал слезинки-горошинки рукавом своей рубашонки.
А дни опять покатились за днями.
Водили однажды на допрос. Заставляли что-то писать. Но Петька — неграмотный, поэтому его отвезли обратно в тюрьму.
И опять потекли дни за днями.
Однажды Петька увидал, как в маленькую круглую дверочку, что в двери камеры, кто-то кинул белую бумажонку. Петька ее поднял. Это была записка. Но как ее прочесть?
Когда стали раздавать обед, Петька показал ее надзирателю.
— Ах ты пострел! — стал браниться надзиратель. — Ты уже записки выучился получать?! Это, брат, у нас запрещено. За это у нас — темная! В другой раз за ухо и в карцер! Понял?
— Понял.
Да как и не понять: опять насчет уха дело идет.
— Дяденька, а все-таки прочитать бы? Может, про тятю что написано в ней. А?
И опять встал в свою застенчиво-просительную позу. И палец опять в рот, и два волосика-вопросика на затылке опять топорщились.
— Ну, ладно, слушай: «Товарищ-малыш», — это тебе, значит, пишут так. — «Товарищ-малыш», так…
— Значит, вот эта буква — «т»? — перебил Петька надзирателя.
— Ну да, «т», а второе «о». Слушай дальше.
Надзиратель прочитал всю записку. Какой-то товарищ спрашивал Петьку, кто он, откуда и почему попал.
— Оставь мне, дяденька, эту записочку. Не отымай.
— Нельзя записки иметь. Понял?
— Дяденька, не отымай. Не отымай, дяденька!
Опять, как при допросе, сдерживаемые в глазах слезы покатились как будто под щеками, и все лицо приняло плачущий вид. Если бы слезы закапали, то надзирателю было бы не так жалко Петьки, как сейчас.
— Ну, ладно. Возьми-ка, но только спрячь.
— Спасибо, дяденька, я спрячу. Только не отымай!
Надзиратель захлопнул дверь, а Петька сунул записочку за пазуху; хорошо стало Петьке с запиской: словно товарищ пришел к нему в камеру.
Потом вынул записку и стал разбирать буквы. Первое слово означало: «товарищ». Значит, нетрудно понять и буквы в нем. Отломал от деревянной ложки щепочку и это самое слово «товарищ» нацарапал на стене. Другие слова Петька не мог разобрать.
Каждое утро Петька смотрел на стену и радовался, как хорошо у него вышло написанным «товарищ». Понравилось ему это слово. Нацарапал его на другой стене. Потом на третьей, потом на двери. Потом стал царапать это слово, где возможно и чем попало.
Под кроватью в стене обнаружил кем-то спрятанный гвоздик. Вынул его и стал им выводить везде свое любимое «товарищ».
Писать это слово сделалось для Петьки большим удовольствием.
Вдруг это заметил надзиратель.
— Ты что, в карцер захотел? Зачем это поганое слово тут царапаешь?
— Оно не поганое, дяденька!
— Нет, поганое! Его большевики только любят! Ты что, большевик, что ли? Сейчас же все стереть!
Петька стал своей тоненькой грязной ладошкой стирать свое любимое слово. Слово, впервые написанное им самим! Стирал усердно. А из глаз прямо в рот попали соленые капельки прощальных слез.
На другой день Петька подлез под кровать и стал там выцарапывать опять свое «товарищ».
Потом прилетела вторая записка. Ее Петька уже не стал показывать надзирателю. Петька попытался ее сам разобрать. Первое слово и в ней стояло «товарищ». Ах, как это было радостно для Петьки!
Он стал теперь уже подкарауливать, не кинут ли записки. Кинули и третью. И там опять «товарищ». Ах, как это хорошо!
Однажды, когда чей-то грязный палец протыкал в дырку записку, Петька весь вытянулся, оттопырил свои губы и прошептал грязному пальцу:
— Дай карандаш!
На другой день через ту же дырку в двери к Петьке в камеру впрыгнул карандашик.
Петька взял одну из скопившихся у него записочек и написал на ней карандашом: «товарищ».
Просидев шесть месяцев, Петька был переведен в общую камеру.
— Так это ты и есть Петька? — подошел к нему молодой парень, рыжий и веселый, как солнце.
И все были в этой камере такие веселые, смелые и бойкие, будто сидели в гостях или на свадьбе. Смеялись и спорили. Таскали Петьку по камере из конца в конец. Спрашивали про свинью и учили, как следует читать и писать.
Тут и Петька немного осмелел и приосанился. Не вытерпел и спросил однажды своего рыжего приятеля:
— А вы что за народ, чьи?
— Мы-то? Мы, брат, ничьи. Мы — пролетарии. Понимаешь? Большевики; не слыхал про нас? Мы хотим, чтоб у твоего тятьки было земли в достатке, чтобы тебя никто не бил, чтобы не было войны и чтобы «за свинью», вот вроде как ты, люди не сидели бы в тюрьме…
— И чтобы по уху не били, — вставил Петька.
— Ну да, вот, вот! А тебе, видно, по уху попало?!
— Да.
— От польских офицеров?
— Ну да.
— Ладно, погодь немного. Их скоро того!
И стал Петька прислушиваться к непонятным разговорам: о Советской власти, о Москве, о большевиках. Однажды Петька спросил рыжего:
— А «товарищ» — это значит большевик?
— Ну, а как же, обязательно. Все большевики — товарищи.
— У меня был товарищ — Ванько, я с ним в бабки играл. Стало быть, он тоже большевик?
— Не знаю. А только для большевика «товарищ» — священное слово! Этого слова буржуй не выносит. Буржуи — это те, что тебя по уху!.. Помнишь? Вот они ненавидят это слово.
— Ишь ты! Ну так я большевик, потому я — подставь ухо, я те шепотком скажу — когда я сидел там один, то после твоей записки всю стенку «товарищем» исписал.
— Вот это так! Стало быть, ты нам товарищ, большевик!
Прошел еще месяц, и всю эту партию большевиков направили в Россию в обмен на пленных польских буржуа.
За это время Петька основательно выучился грамоте, успел даже написать письмо тятьке и мамке. Впрочем, это письмо он не посылал, а все время держал у себя за пазухой.
— Дай конвертик, — сказал однажды Петька своему рыжему приятелю, — я письмо запечатаю да пошлю домой.
— Да зачем же отсылать? Ведь сам будешь скоро дома.
— Нет, не буду.
— Вот те на! Почему же?
— Потому что там нет настоящих товарищей, только мама да тятя. А здесь ты и все другие товарищи… Федотыч, милый… Возьми меня с собой в Москву!
— В Москву у?! Да что ты там делать будешь?
— Там я буду большевиком!
В этот же вечер, уговорившись с Федотычем ехать в Москву, Петька писал второе письмо домой такого содержания:
«Тятенька и маменька! Я с Федотычем еду в Москву, потому мы — товарищи и большевики, и скоро вы не будете бедны, и никого бить не будут, и войны не будет, а будут только большевики и товарищи все до одного, за свинью тоже не тоскуйте, потому тогда у вас будет не одна свинья, а много, и коровы будут две, а потом я приеду из Москвы».
Петька действительно с рыжим Федотычем и другими товарищами направился не домой, а в Москву.
На земле под солнцем
— Пишите:
«Я, Иван Андреевич Обрывов, заявляю, что в 1919 году был предателем…» Ну, что же вы остановились? Вы, секретная машинистка, вы должны быть лишены чувств. Чувства ваши, надеюсь, выглажены дисциплиной, как мятая рубашка утюгом! Нечего бледнеть, продолжайте писать то, что вам диктует начальство. Я ведь у власти пока. Написали? Так. Дальше. «С этого времени и по сей момент… Вот, например, три года тому назад…» Нет, постойте, пишите так: «Я хотел бы отправиться в какую-нибудь очень теплую страну, где всегда солнце и нет никаких вопросов, ну хоть рыбаком в Сицилию, хотел бы не видеть никого. Но выходит иначе. Встретившись с таким товарищем, как Кирилл… заставила меня сознаться во всем. Прошу судить, как того я заслужил. Я готов… Я…» Да что вы?! Что с вами?
