— А почему вы все говорите — рабочий да рабочий? Почему мы с вами должны быть его защитниками?

— Ах, Соня, да потому что рабочий класс — основа всей нашей современной экономики, на базисе которой покоится все общество со всеми его духовными, нравственными и юридическими аксессуарами. Рабочий класс является творцом и носителем идей социализма, которые исповедываем и мы с вами.

— Хорошо, — ответила Соня, — а можно быть социалистом и вместе с тем не любить рабочих? Ну, положим, за то, что они не в платок сморкаются?

— Любить или не любить… это трудно сказать, но вы как социалистка должны понимать, что рабочий сморкается так потому, что не имеет средств на носовой платок. Он не имеет носового платка потому, что у капиталистов, извините, даже уборные оклеивают шелковыми шпалерами.

— Да, да. Это ведь я все понимаю. Я читала это в ваших книжках. Скажите лучше: не как социалист, а как человек, можете вы любить рабочих?

И вдруг голубые глаза Озеровского показались Соне черными и даже не глазами, а просто ямками. Он как будто в минуту спросил себя и ответил:

— Признаться — да. Я их сердцем люблю.

— За что?

— Вот это уже труднее. Кажется, за широту и за то, что это единственный слой общества, который всеми своими условиями жизни лишен мещанства. Они большие энтузиасты, а лучшие из них любят свою работу, как настоящие художники. Я, например, знал одного литейщика, в архангельской ссылке, который о литейном деле рассказывал, как художник о картинах Рафаэля. Он весь загорался, когда рисовал, как льется металл. В нем была большая радость человеческого могущества, и я поневоле сравнивал его с титаном, закованным в цепи…

Так долго они говорили о психологии рабочего, о русских интеллигентах, отдавшихся целиком рабочему классу. И хоть не сразу, а все-таки стала Соня понимать, что все ее прежние наблюдения над рабочими есть поверхностное скольжение, есть попытка масштабом акцизного чиновника измерить пролетария. Стала это понимать Соня, но до конца продумать не могла. Озеровский же, произнеся Соне несколько речей о любви к рабочему, вдруг впервые почувствовал, что, рассказав об этом вслух, он сам лишился чего-то.

Перед самым февралем, под предлогом ехать учиться, Соня вместе с Озеровским уехала в Москву. Там все — Озеровский, Ключников, Шорнев — ранней весной 1917 года в эти светлые, талые, незакатные дни творили великое дело. Все-таки непонятным оставался для Ключникова Озеровский.

В одной из приемных, поскрипывая портфелями, умытые после послеобеденного сна, «спецы» ждали каждый своего вызова на заседание по различным вопросам. Профессор Бордов прислонился к уху бывшего чиновника неокладных сборов и спросил его — не в первый ли раз он здесь. Чиновник неокладных сборов, поморщившись в сторону профессора, заявил, что он здесь бывает слишком часто для того, чтобы помнить, который именно раз. Минутку помолчав, добавил:

— Да все без толку.

— А какой вам особенный толк нужен, — возразил так же шепотом профессор, — доложили, и хорошо, лишь бы пайка не лишали.

И в тихой приемной снова только тикали проверяемые почтенным старичком каждый день часы да скрипели кожаные портфели. От примазанных голов «спецов» воздух приемной наполнялся ароматом, какой бывал раньше в кабинетах либеральных присяжных поверенных средней руки.

Между тем за закрытой белой дверью на заседании «подавался» к обсуждению уже 172-й вопрос. Никита Шорнев, сидевший на заседании, обливался потом, так как с утра был на четвертом заседании. «Ага, мой вопрос», — подумал с отрадой он. Это был вопрос, в котором Шорнев поработал основательно. Помогал ему с полным усердием один его добросовестный «спец», который, просидевши над бумагами несколько ночей без сна, свалился в обморок на предварительном докладе у стола Шорнева. «Вам три минуты, товарищ Шорнев», — заявил председатель. «Сейчас», — ответил тот и, поспешно отворив дверь в приемную, вызвал своего «спеца» на всякий случай. Вошел совершенно зеленый человек, с самого лица до туфель, сшитых его женою из зеленой кошмы. Косматый, с лысиной посреди темени, он казался столетним лешим, покрытым лесной плесенью и мохом. Когда он, низко поклонившись, сказал «здравствуйте», то все услышали такой скрип, будто отдирают одну половицу от другой. Как на грех, у него еще сегодня болели зубы, но из почтения к высокому заседанию, на которое он шел впервые, ему пришлось повязанный носовой платок с ватой сорвать и спрятать в карман вместе с пропуском.

— Все цифровые данные, касающиеся этого вопроса, — заговорил Шорнев, — находятся в письменном докладе, представленном сюда две недели тому назад. Две недели, кажется? — обратился он к своему «спецу».

— Так точно, — скрипнул тот, — с товарищем курьером отослано, записка за нумером…

— Погодите, — прервал председатель. — Елизавета Ивановна, — обратился он к немного глуховатой девице, — найдите, пожалуйста.

Та, не расслышав, в чем дело, насторожилась, чтобы записывать.

— Найдите отношение отдела за номером… — повторил ей громко на ухо один сосед.

А в это время председатель дал уже «слово» кому-то другому по 173-му вопросу, дабы не терять времени.

Шорнев сам вышел с Елизаветой Ивановной в канцелярию. Рылись в шкафах и столах. «Это второй уже раз, черт возьми», — досадовал Шорнев. Доклада не нашли. Шорнев был возмущен. Но не столько фактом пропажи, сколько тем, что возмущаться-то было некем. Формально ответственность лежала на Елизавете Ивановне, но она так безгласно предана работе, так бесповоротно согнулась в добросовестном труде, с такими добрыми идеалами в душе и с таким неподкупно святым светом в глазах, что на Елизавету Ивановну сердиться никак невозможно.

Понятно, что вопрос Шорнева «по техническим обстоятельствам» был отложен на всеспасающий, знаменитый русский «следующий раз».

Скрипящий «спец», старичок, пошел домой в большом раздумье. По его понятиям, не только пропажа, но даже непредставление к заседанию такого доклада есть уже криминал. Это — с одной стороны, по понятиям. А с другой — по опыту, всегда выходило так, что за подобные упущения никто никогда наказан не был и не будет. Ища выхода из этого служебно-психологического противоречия, старичок остановился на одном решении: значит, виноватых тут нет, потому что у «них», у занимающихся здесь, имеются гораздо более важные дела, и до этого ли — в общем течении мировой революции — ничтожного доклада им дело?!

Шорнев же придавал своему докладу огромное значение. Он на нем строил много организационных планов. Написал на эту тему две статьи в «Правде». Он писал там, что крестьянская стихия — это не только «мелкобуржуазная», как ее часто называют — и, по его мнению, не совсем правильно, — нет, это явление сложное и состоит больше из элементов того, что у Успенского названо «Власть земли». Понятие «мелкобуржуазности» в применении к русской крестьянской стихии — просто недостаточно… Готовил даже на основании этого доклада брошюру «Советское строительство». После заседания Шорнев направился в комиссариат. Перерыл там все столы. Мысленно пригрозил отсутствовавшему дежурному. Забрал материалы к докладу, свернул их в не читаемые никем в комиссариате «Известия», по причине их «смутной» печати, и направился домой.

До позднего часа корпел Шорнев над бумагами у себя дома. В час ночи вспомнил, что почти ничего не пил и не ел. Взял свой грязный чайник и пошел за кипятком вниз, к кубу. А в голове все мысли вились, как спирали. В докладе его затрагивался вопрос о выборах в сельские и волостные Советы. Как «процедить» кулака, чтоб не попал в Совет. Это очень трудно. Но даже если б и было легко, все-таки трудно парализовать влияние кулаков на депутатов. И дальше: в России на чашке весов Советов надо, чтобы перевесил не крестьянин, а рабочий. С одной стороны, власть рабоче-крестьянская. С другой — диктатура пролетариата. Надо, чтоб рычаг, упирающийся в эти две точки, был прочно уравновешен и не колебался…