Князь вез навоз. Он занимался этим третий день. Заработал две пачки полукрупки и курил этот заработанный табачок с таким неизъяснимым наслаждением, какого не испытывал, раскуривая гаванские сигары у камина. Князь блаженно глядел на черные поля, слегка дымящиеся паром, на небо, по которому ветер гнал облака, на речку-змейку, что среди кустов тальника не торопясь бежала в другую губернию, и на далекую, лентой темнеющую опушку леса. От того леса речка и берет свое начало. У истока ее часовенка. В этом месте будто бы «явилась» чудотворная икона и показала крестьянам ближайшей деревни родник. Часовня стояла между двух тонких белых берез, словно между двух сестер. При самом легком дуновении ветерка листочками, как пальчиками, одна сестра доставала и ласкала другую. И по часовне бегали причудливые тени от ласкающихся листьев. Трава в этом месте бывает густая и высокая. Любил это место князь, любил он полежать на той траве: на ней можно было до высшей степени предаться самому высокому в мире наслаждению: забвению и лени. Лишь только опустишься там, под березками, на траву, как не слышишь, что у тебя есть кости и мясо, и кровь, и голова, и в ней заботные думы — лежишь, и тебе кажется, что ты камешек при ручье.

Князь вез навоз. Сидел на нем. Навоз немного курился. Князь курил полукрупку, и любовался землей и небом, и наслаждался одиночеством, и мечтал о том, как жарким летом он в солнечный день ляжет у ручья под березками, чтоб сбросить с себя ту одежду, которая называется «человек», чтоб быть только камешком.

Услышал князь, что сзади верховые. Оглянулся. Да, верховые его догоняют. Догнали.

Впереди молоденький, аккуратно одетый красноармеец, видимо, начальник трех других всадников, тоже молодых и с виду веселых парней.

Первый, улыбаясь князю, сдержал свою лошадь.

— Стой! Вы будете князь Чигиринский?

— Все меня почему-то называют именно так. Имя каждого человека не более как подарок ему от окружающих. А, как известно, дареному коню в зубы не смотрят.

— Так. Догадливо вы отвечаете. Вот что: вертайтесь-ка назад, мы вас арестуем.

— Серьезно? — спросил князь с такой неподдельной радостью, словно ему сообщили о воскресении из мертвых его родной матери, которую он любил больше, чем свою жизнь. — Благодарю вас. Я с удовольствием принимаю ваше предложение: оно вполне соответствует моему намерению освободиться от этого прощелыги и мародера, где я принужден был жить. Он меня, вот видите, чем заставил заниматься. Будто я и в самом деле смерд.

Князь повернул было лошадь вспять, но тут же остановился.

— Джентльмены! — обратился он к всадникам. — Разрешите мне попрощаться с речкой. Я ее очень люблю. Она родовая наша. Разрешите, я испью из нее одну пригоршню?

Молодой белокурый предводитель всадников немного смутился и вопросительно посмотрел на своих сотоварищей. Один из них, кудрявый, в больших рыжих сапогах, заметил:

— По инструкции в питье нельзя отказывать.

— Ну, тогда и я испью, — мотнул князю молодой белокурый красноармеец.

Князь соскочил с навоза и побежал к речке. Рядом с ним поскакал молодой начальник.

Князь припал к речке и зачерпнул пригоршню. Красноармеец, с которого пот лил в три ручья, лег на живот и стал пить прямо ртом из речки.

— Вам нравится? — спросил князь.

— Взопреешь, так занравится, — красноармеец стоял на коленях и вытирал пот со лба.

— А вот если бы вы не «взопревали», то почувствовали бы, что это не вода, а березовый сок. Никогда не нужно быть потным: это так же неприлично, как мочиться на глазах у других.

— Ну, видно, вы не бывали голодным. А коли кусать захочешь…

— Да к чему же непременно «кусать»?

— К чему… Один чуваш приучал свою лошадь не есть, она совсем было привыкла, да на грех нечаянно, будь не ладна, сдохла.

— Ну и вы бы «сдохли».

— Да уж лучше бы вы.

— Я не прочь. Когда угодно. Сдохнуть — это идеал жизни каждого живого существа. Правду сказать, дурацкий идеал, но зато самый действительный. Кто понял это, тот ничего не желает и ничего не боится.

— Ладно, ладно… Там вот поговорите. Напились, и айда.

Конвоиры отвели князя в деревню. Оттуда на станцию и в Москву.

В вагоне поезда князь от нечего делать развивал перед конвоирами теорию гипнотизма и тут же делал над красноармейцами пробные опыты. Молодой начальник конвоиров остался очень доволен опытами гипноза.

Но, сдавая князя, предупредил, что арестованный хороший гипнотизер и как бы не пустил свое искусство в ход во время следствия.

Талант — дар природы, не познанный человеком. Пути его работы незримы. А достижения всегда ярки и неожиданны. Люди обыкновенные, не зная, как сконструирована какая-нибудь сложнейшая машина, из каких элементов она состоит, как работает, не интересуются этим и не восхищаются машиной, а просто пользуются ею. Так относятся и к талантам.

Такой талантливый человек, руководитель большого дела в Советском государстве, проснувшись поутру, умывался из таза за ширмой в комнате, служившей ему одновременно и квартирой и деловым кабинетом. Умылся. Посмотрел на себя в маленькое покривленное зеркальце, висевшее у него над кроватью. Заметил, что мешки под глазами еще больше нависли. Глаза опухли. Это оттого, что не выспался: вчера с заседания вернулся в час да бумаги читал до пяти. А ночь быстролетная. Но опухшие глаза и синеватые мешки под ними — это еще ничего, а вот начинавшуюся лысину и забравшуюся в волосы седину — это уж ненавидел человек. Для седины бы еще не время. Разве, например, у Ллойд-Джорджа была седина в тридцать девять лет? Впрочем, может быть, и была. Юлий Цезарь тоже рано стал седеть, но он вырывал у себя седеющие волосы. Человека, о котором идет речь, тоже звали Юлием. Он и поступал со своей сединой точно так же, как и его великий тезка.

Юлий снял со стены зеркало, поставил его на столик и своими тонкими, поразительной красоты пальцами начал выбирать и выдирать белые волосы. Так он поступал каждое утро. Совершая эту операцию, Юлий слегка жалел, что у него не было жены, которая должна бы была это сделать. А впрочем, наверное бы, не делала этого. Человек этот не знал женщин — в юности потому, что весь, без остатка ушел в революционное дело, а потом попал в каторжную тюрьму. Из тюрьмы его вынес поток революции, который опять им завладел безраздельно. Юлий отчасти был доволен таким обстоятельством; он видел, как у других, у близких его друзей, вся жизнь запутывалась и сминалась только потому, что приходила  о н а.

Но и она не виновата. Вот, например, седина. Это надгробные свечи, вспыхивающие в волосах. Они подготовляют пышное, светлое, ослепительное шествие к деревянному гробу. Какое же дело ей, то есть некоторому Иксу, до того, что он, то есть кто-то другой, Игрек, продвигается к смерти? Ведь Икс сам тоже продвигается туда! И ни себе, ни другому не сможет отсрочить неизбежного.

Да.

В это утро Юлий заметил две белых свечи и в своей любимой, клинышком растущей и никогда не бреющейся бороде. Он вспомнил слова Гоголя из «Мертвых душ» о том, что даже памятник на могиле что-нибудь да скажет, а вот нещадная старость — ничего. Как лед. Вытянув к зеркалу подбородок, Юлий своими ловкими руками стал вылавливать в бороде два злосчастных волоска.

В это время постучали в дверь.