— Позвольте, — возразил Готард, — она французская подданная!

— А разве вы забыли Локкарта и других…

— Верно… Нет, надо торопиться, надо молниеносно… Вы ее видали? Вы спросили, хочет ли она вернуться в Париж?

Рассказчик немного заколебался: сказать правду или солгать? И решил по этому вопросу меньше врать. Не зная точно настроения Готарда и других правительственных лиц в Париже, лучше про общее положение России рассказать почернее. А там если что… ведь из черного легче белое сделать, чем наоборот. А Соланж Болье, может быть, прежняя любовница Готарда, зачем же в таком деле врать? Французы нежно относятся к любовным делам.

— Нет, я ее не видел, — сознался француз.

— Гм… почему же?

— Ах, и не говорите: я был окружен чекистами, как репьями в репейнике. Меня даже провоцировали. На третий или четвертый день моего приезда является ко мне какая-то дама, приглашает в какое-то кафе, где будто меня ждет какой-то граф. Я угостил даму французским вином. Особенно ей понравилось «Бургонь руж», и, чтоб не показать ей, что я отлично понимаю, кто она, я обещался прийти. Но, разумеется, не пришел… Больше с такими предложениями ко мне никто не являлся. Затем я как-то обратился к властям с просьбой дать мне какого-либо переводчика. В качестве такового ко мне была приставлена дама, которая говорила по-французски с немецким акцентом, а по-русски, должно быть, с английским или каким-нибудь еще, потому что я видел, как часто ее переспрашивали, когда она переводила меня. Эта полная, черная, немного с одышкой женщина рекомендовалась мадемуазель. На черной ее кофте, готовой всегда лопнуть от гигантского напора могучих грудей или, если хотите, от могучего напора гигантской груди, я всегда замечал млечный путь осыпавшейся с лица пудры. Переписывая кое-что для меня, она частенько оставалась у меня одна и устраивала форменные обыски. Уходя и оставляя ее, я всегда запоминал тот порядок или, вернее, беспорядок, в каком у меня все находится в столах и на столах. Возвращаясь, я находил все перевернутым. Но ей не показывал и вида. Многие мои бумаги она наивнейшим образом крала у меня, унося их в своем огромном портфеле. Кстати, портфели в Москве у каждого, это признак хорошего тона, так же как в Европе — торчащий платочек из кармана пиджака. Без сумочек и портфелей я видал только иностранцев да… лошадей, ибо даже собаки и те тащат своим хозяевам или хозяйкам какие-нибудь мешочки или ридикюльчики в зубах. Это просто номады, запертые китайской стеной в тесной Москве. Да, так я решил ее изводить. К ее приходу приготовлю массу проектов писем, навырезаю какие-нибудь газетные сообщения и пр. Она не успевает всего таскать в свое учреждение. В конце концов завела два портфеля. А я все ей подбавляю материала. Довел ее до такого состояния, что она, должно быть, плюнула или догадалась, но только прекратила свои обыски и похищения бумаг. Вообще же приятный народ, смешной такой, наивный и свежий…

— Так что же Болье?

— О, я опять заговорился: простите. Так вот чекисты-то эти и помешали мне ее видеть. И я не знаю, хочет ли она сама возвратиться в Париж. Но я с властями о ней говорил. — Это уже француз врал, ибо, узнав из частных источников о судьбе Кропило, он боялся даже заикнуться о ней кому бы то ни было из официальных лиц. В Москве ему никак нельзя было потерять свою репутацию: кроме того, что ему поручил Готард и правительство, француз еще имел в Москве и свои маленькие дела, которые отнимали у него больше времени, чем все остальное. — Я говорил о ней, — продолжал француз, — с властями. Не помню, кажется, с Дзержинским. Он мне ничего определенного не сказал, но я получил такое впечатление, что мадемуазель Болье на сильном подозрении. Ее, несомненно, надо выручать.

Готард стоял, как пьяный, и чувствовал, как приближается к обморочному состоянию.

— Что с вами, Готард, будьте мужественны.

— Да… да, — сказал Готард с усилием. — Ничего. Надо только торопиться. Надо молниеносно…

— И знаете что: надо использовать благоприятное отношение Англии к нам и к Советам. Сегодняшняя Англия не будет возражать против нашего сближения с Москвой. А я, поскольку я там был и наблюдал жизнь там, я клянусь вам, что у всех русских психология наших бретонских мужиков: без некоторого сближения с ними ничего добиться невозможно. Например, попробуйте ее выручить без предварительного сближения. И вы знаете, можно, конечно, разного мнения быть о признании де-юре, но иметь следует в виду, что Лондон может нас обогнать.

Готард и его приятель решили, что необходимо на ближайшем же заседании совета министров поставить доклад француза, побывавшего в Москве, а вслед за этим, может быть, и вопрос о признании.

Решая это, приятель Готарда, который прощупал почву в Москве не только в отношении нефтяных дел и других концессий, но успел заключить уже договор на поставку продуктов своего маленького предприятия: целлулоидных воротничков, гребенок и щеточек, — думал о профитах, какие потекут в его карман от сближения с Москвой.

А Готард думал: «Мое счастье — счастье Франции. Я там нашел ее — Франция нашла там Россию. Ко мне возвратится моя жена, к Франции — прежняя союзница».

В совете министров был поставлен доклад об экономическом и политическом положении бывшей союзницы. Так как мнение Англии не было в точности известно, а в заявлениях ее дипломатов французы всегда усматривали провокацию, то докладчик должен был из слов сделать узорные веера и ими легонько помахивать так, чтобы не производить никакой бури.

Так под легкими опахалами Советская власть и была представлена французскому правительству.

Готард с своей стороны делал все, чтобы подготовить умонастроение деловых кругов к серьезным и решающим переговорам с Советами. А когда по его опытному министерскому взгляду эта подготовительная работа подошла к концу, тогда Готард сам оделся по-дорожному и уехал секретно к одному из советских послов.

Не снимая дорожного платья, подняв воротник пальто и нахлобучив шляпу на самый нос, Готард вошел в советское посольство. Фамилии своей он никому не назвал, а просил передать послу, что он хотел бы его видеть по срочному и важному делу и что он из Парижа.

Захлопнув поплотнее за собой дверь, очутившись в кабинете посла, Готард снял шляпу, глубоко поклонился, извинился за дорожный костюм и назвал себя настоящим именем. Готард заявил, опять извинившись, что, как это ни странно, но он хотел бы обратиться к послу с личной просьбой не как министр великой европейской державы, а как гражданин Европы. В объяснениях своих Готард старался быть кратким. Но волнение, происходящее от боязни того, что советский посол вдруг не к месту улыбается, или, не дослушав, расплывется в изысканных дипломатических обещаниях, или произнесет такое слово, которое упадет на сердце, как гиря на больную ногу, — волнение исторгало из уст Готарда все новые и новые слова. Он инстинктивно боялся остановиться, чтобы отдалить возможность услышать что-нибудь неприятное от советского посла.

Советский посол сидел спокойно и слушал. Изредка, по привычке, поправлял галстук и, не отрывая глаз, смотрел на французского министра. И слушал странное признание, странную просьбу. Готард кончил. Вынул носовой платок. Закрыл им глаза и стал ждать ответа.

Посол молчал. Готарду не видно было, что делал посол. Готард услышал только звук электрического звонка где-то в других комнатах, и вслед за этим звуком слышно было, как кто-то вошел в кабинет посла. Что-то было сказано по-русски между вошедшим и послом. Прошуршал клочок бумаги, переданный из рук посла в руки вошедшему. Вслед за тем вошедший удалился.

Готард открыл лоб и глаза.

Советский посол сказал:

— Я запросил свое правительство о визе для мадемуазель Болье.

Готард встал. Долго жал руку посла. Говорил любезности. Терялся в них. И, чтобы не выдать своего волнения, поспешил удалиться. Готард написал Болье письмо. В нем он убеждал ее вернуться на родину, к нему. Он говорил, что русская виза гарантирована, что дело теперь только за ней, за Болье. Письмо было полно призывов. Готард объяснял ей, что дни идут неумолимо, и для него было бы странно, невообразимо, невозможно уйти в черную, жадную, земную пасть, не увидав Соланж, которая есть — он в этом уверен — тот же самый человек, что и жена его. В письме содержалась целая философия о смерти. И кончалось письмо такими словами: