— Мы, большевики-коммунисты, ставку делаем всегда на массы. Пусть масса скажет, что надо. Если нужна другая власть, — пожалуйте сюда и говорите начистую: «Долой, дескать, Советскую власть».

И остановился. Солдатские головы закачались, как от ветра, и лица бородатые стали мрачнее туч…

— Да мы не насчет власти, а насчет сапог… — загуторили слегка солдаты.

— Мы не против Советской власти…

— Вестимо — Советскую власть надо… Зачем нам буржуев?.. Довольно…

— А ежели Советскую власть надо, — подхватил Андронников, — так поддерживать ее надо, жизнь за нее отдавать надо, а не галдеть, совсем напротив…

И опять пошел засыпать упреками.

Андронников вставил в оправу своих простых слов все недовольство солдатской массы, взял это недовольство, приподнял, показал всем, объединил всех и, объединивши, как опытный кормчий, повернул это недовольство в другую сторону, в сторону врагов революции. Он доказал, что разрешение всех тяжелых вопросов лежит в победоносном окончании гражданской войны.

Резников  в о з р а ж а л, а Андронников  н а п р а в л я л.

— Пишите, пишите скорее резолюцию, — толкнул Бертеньев Резникова в бок, раскрывая одновременно перед ним портсигар с тонкими желтыми папиросами.

— Ах, да, совершенно верно.

Резников достал свою «полевую книжку» и начал:

«Принимая во внимание…» — задумался.

— Не так, это шаблонно, — шептал Бертеньев, сверкая бесовской улыбкой. И ямка на левой щеке, — пишите иначе: «Заслушав доклад военного комиссара… тов. Резникова…», это обязательно надо, по крайней мере, завтра увидите себя в «Правде» на задней странице.

— Ну, хорошо, только тогда так: «Заслушав доклад военного комиссара тов. Резникова и содоклад тов. Андронникова, мы…»

— У вас почерк плохой, — заметил Бертеньев, — давайте я буду писать, а вы диктуйте.

И Бертеньев своим классически спокойным, красивым почерком стал нанизывать букву на букву, словно бусу на бусу в старорусском ожерелье.

Едва Бертеньев и Резников закончили резолюцию, как Андронников звонким голосом, бросив в сердца солдат бодрость и уверенность, закончил:

— Да здравствует Советская власть! Смерть Колчаку и эсерам и всем наушникам и спекулянтам.

На сцену вынырнул черномазый и грязный солдат высокого роста с руками длинными, болтавшимися, как две лохматые лопаты, и протрубил, как иерихонская труба:

— Долой контрреволюцию, генералов!

Правую лопату-руку он сжал в кулак и воздел вверх.

— Долой! Ур-ра! — гаркнули красноармейцы, словно камни ломались в горах.

— Товарищи, — начал председатель с бабьим лицом и волосатой родинкой у подбородка, — товарищи, военный комиссар товарищ Резников сичас прочитает нам резолюцию от имени всего собрания.

Резников прочитал.

— Кто «за»? — лес рук.

— Кто «против»? — никого.

— Воздержавшиеся есть?

Кто-то сзади поднял руку, но, увидев, что больше никто не поднимает, быстро спровадил свою руку обратно в гущу толпы.

— Принято единогласно, — заключил председатель.

В этот день Андронников опоздал уже на совещание в Белом зале.

Самсониевский был потрясен своим арестом. В Бутырках он просидел недель пять или шесть. Но даже спустя много времени после освобождения не мог понять, что послужило основанием к его аресту. Если б обвиняли в спекуляции — было бы еще понятно, так как могли его видеть на Смоленском рынке в старых генеральских калошах с разрезами для шпор и в широкой генеральской накидке, ходившего и продававшего серебряный позолоченный портсигар, брюки, сапоги и еще что-то. Раз даже продал последние две золотые монетки. Что же делать, ведь для жизни необходимо пропустить через кишки и желудок хлеб, картошку, морковь и т. п. Кроме того, генерал любил через нос и легкие пропускать табачный дымок. Все это требовало выносить на Смоленский всевозможные вещи.

Однако нет: не в спекуляции обвиняла его Чека, а в политическом заговоре, в сношениях с баронессой де Бот и генералом Алексеевым и в посылке офицеров на Дон к Каледину.

На допросе Самсониевский недоумевал и негодовал.

— Помилуйте, — говорил он, — Каледина я хорошо знаю. Это мой личный злейший враг. Еще в академии мы с ним разошлись. Я считаю его авантюристом. Спросите у Брусилова, он знает о наших отношениях.

Самсониевского допрашивал Бертеньев.

Глядя на седенького сморщенного генерала своими серыми от бессонной мути глазами, Бертеньев думал: «А что, испугать мне этого генерала или нет? Можно изрядно испугать: стоит только сказать ему, что он предан в Чека своим собственным сыном, юнкером-дылдой. Сказать разве? Как-то забегают морщины на его лице!»

Красный, багровеющий закат пробивался узкой полоской через дома Лубянки в окно комнаты Бертеньева. Косой багровый луч, как меч, перерезал синее сукно стола, перегибался и падал в угол, где на полу стояла эмалированная плиточка с надписью: «страховое общество «Якорь». Она обратно откидывала багровый свет и краснела, томилась своей ненужностью здесь… И может быть, от этого и от седеющего генерала, глядевшего напряженным взглядом, Бертеньеву стало скучно. От скуки он, не переставая, курил тонкие песочного цвета папиросы.

«Да, — думал он, борясь со стихийно наседающим сном, — да, а ведь можно и обрадовать генерала, если ему сообщить, что вчера состоялось постановление коллегии об его освобождении».

А стихийный сон мягкой доброй лапой похлопывал Бертеньева по затылку, и багровые сумерки превращались в серые.

«Интересно, — думал Бертеньев, — как будет радоваться это лицо, если сообщить ему об освобождении».

Чтобы не дать сомкнуться стопудовым векам, Бертеньев перевел глаза на планочку «страховое общество «Якорь» и вспомнил, как еще во времена керенщины в Белом зале Московского Совета русские социалисты (кроме большевиков) принимали английских и французских гостей. Один из французов, Кашен, в своей речи сказал: «Вот вы, русские, совершили грандиозную революцию, а посмотрите вон, прямо, справа, над головами президиума, в этом здании висит еще икона» «Нет, нет, — решил Бертеньев, — непременно прикажу убрать эту дощечку».

Самсониевский сидел, как пригвожденный к столу, и курил папиросы, которыми его усердно и совершенно механически снабжал Бертеньев.

«А вот, между прочим, — думал Бертеньев, — стоит мне сказать этому генералу, что его сын третьего дня застрелен нами за ложное предательство его, своего отца, и генерал от ужаса выронит папиросу изо рта».

— Скажите-ка вот что, гражданин Самсониевский, — начал Бертеньев, — вы знаете что-нибудь из Гоголя… наизусть?

— То есть как? Никак нет. Ничего, а впрочем, к чему?

— Э, плохое ваше дело, если не знаете.

— Виноват, дайте припомнить… Знаю. Конечно, знаю. Вот это: «Прошу, пане, сказал Собакевич, наступая гостю на ногу».

— Неверно. Неверно. Неверно… — равнодушно повторил Бертеньев. — Там сказано вот как: «Увидев гостя, он сказал отрывисто «прошу» и повел его во внутренние жилья».

Бертеньев знал наизусть чуть ли не всего Гоголя. Самсониевский смутился, и папироска дрожала в его волосатых дряблых пальцах.

— Больше ничего, — сказал Бертеньев, — подождите меня здесь.

Потом отворил то, что генерал считал шкафом — это была потайная дверь в соседнюю комнату, — вошел в этот «шкаф», захлопнув его за собой.

В комнате было совсем почти темно. Явился спокойный, с грустным лицом латыш и вручил Самсониевскому бумагу об его освобождении.

И вот теперь прошло после этого почти два месяца, а генерал, засыпая, всякий раз твердил себе это место из Гоголя. Даже днем, когда вздремнет в складном деревянном кресле, утопая в табачном дыму, губы его шамкают:

«Увидя гостя, он сказал отрывисто «прошу» и повел его во внутренние жилья».

Задремав так однажды, генерал был разбужен.

— Простите, Исидор Константинович, — говорил фабрикант Копылов, вежливо прижимая свою пухлую ладонь к плечу генерала. — Не беспокойтесь. Позвольте вас познакомить: Карл Иванович Бэрнгэм, бывший владелец фабрики N.