И вдруг все то огромное, титаническое, что в виде убийства Воровского, ультиматума гордого Альбиона и несметной массы московских людей, готовых затопить собою весь мир, углом так неожиданно врезалось в тихие, тонкие и интересные отношения между ним и прекрасной девушкой, — расплылось в туманное пятно, показалось кошмаром, который надо отогнать.
— Мама, я больше здесь не могу: уедем обратно в Копенгаген.
Он стал целовать морщинистые, тоже очень добрые руки своей матери и вспомнил, как час тому назад, поспешно выбегая из комнаты девушки, он в сенях повстречался с ее строгой, стриженой подругой и от смущенья поцеловал ее сухую, выпачканную чернилами руку.
— Ах, мама, уедем скорее в Копенгаген, — говорил он, уже лежа в постели под холодноватым одеялом, говорил шепотом, уже засыпая, говорил сам для себя.
* * *
Синеглазая девушка ждала своего необыкновенного жениха неделю, ждала все лето. Ждала до осени.
Осенью она сказала своей подруге:
— Неужели ты и теперь не перестанешь ко мне относиться плохо? Ведь видишь: его нет. И я не впадаю теперь в буржуазность. Изучаю политэкономию. Посещаю лекции истмата… А то, что было, это… понимаешь… так… мечта. Я думала… я слишком много возмечтала. И все это оборвалось. И ты продолжаешь быть холодной. Куда же, куда же мне теперь идти? Неужели, кто хоть раз впал в мечту, тому нет возврата к действительной жизни?
— Нет, — сухо ответила ее смуглая с маленьким лицом подруга.
И слово это ударило, как острый молоток, по самому темени синеглазую девушку.
В этот вечер она колесила без конца по улицам Москвы. Они казались ей лабиринтом, из которого нет выхода никуда. В сердце ее зияли три стрелы, упавшие с разных сторон. Одна сторона: старая милая семья, где все так ясно было, так ясно, что она бросилась от этой ясности к туманной мечте, борьбе за лучшее. Вторая сторона: это сама борьба, и непременно смешанная с любовью и непременно героические подвиги, каких никогда не бывает. Третья сторона: это краткое, твердое «нет».
Девушка пошла к тому бесцветному, практично построенному дому, где жил датчанин. Ей отперла горничная и объявила, что госпожа и господин такие-то уехали обратно к себе на родину, что теперь живут здесь тоже датчане, но другие.
В то время как горничная обстоятельно докладывала о новых постояльцах, из одной комнаты в переднюю отворилась дверь, и в ней показался молодой человек в пижаме и с сигарой в зубах.
— Verzeihung, — обратился он по-немецки к девушке, — вы будете m-elle Женя Болдина?
— Да, я.
— От m-er Johann’а я имею вам письмо. M-er был не уверен в адресе…
Молодой человек на минуту скрылся в комнате и сейчас же вынес девушке письмо. На конверте стояло: Marina Rotscha, Tousoff Tupik, Jene Boldine.
Выйдя на улицу, девушка прочла письмо:
«Miss Boldine!
Я совершил перед вами преступление. Как Фауст Маргариту, я вовлек вас в неслыханный грех и буду вечно отвечать за это перед богом. К тому же я вас обманул, обещавши жениться, хотя вы и не требовали такого обещания. Ваши благородные идеи о коммунизме, о счастье всех людей, о падении капитализма мне глубоко врезались в сердце, и я сохраню о них память, как о самом интересном, что я видел в России. Мое уважение к коммунизму и ко всему русскому сохранится во мне надолго, может быть, до смерти. Мы, европейцы, вообще привыкли высоко чтить морально-общественные идеи русских, но нам невозможно идти за ними, так как жизнь у нас, например, в Копенгагене, течет совсем по-иному. Впрочем, дай бог, чтобы был коммунизм. Это было бы высшей справедливостью для всех людей. По-прежнему люблю, да, люблю и уважаю вас. Если захотите писать — посылайте через нашу концессионную контору в Москве.
Бесконечно любящий, да, любящий и уважающий вас Johann».
Какая хорошая, какая тонкая бумага у этого письма! Ах, какая восхитительная бумага! Как должно быть приятно писать на такой бумаге!
Девушка оглянулась; сзади полз трамвай, неуклюжий и странный среди почти деревенских улиц Москвы. Женя Болдина всегда в тяжелые, переломные минуты вспоминала что-нибудь литературное. Теперь она вспомнила Анну Каренину. И тут же подумала: «Она, Каренина, падая на рельсы, перекрестилась, а я ни за что. Я останусь верной тому новому, что я нашла и тяжесть чего не выдержала».
И со словами, которых никто не слышал:
— В смерти моей прошу винить весь мир, — она упала на рельсы.
Но трамвай не доехал до нее: он задержался у столбика с надписью «Остановка». В том месте, где Женя прикоснулась лбом к холодной рельсе, она почувствовала острую боль, как от укуса змеи. И сизая железная рельса ей показалась живой и холодной. Женя вскочила и бросилась бежать в ближайшую узкую улицу. Ей казалось, что совсем близко за плечами мчится погоня, тяжелая, железная, готовая раздавить ее. Под ней содрогалась земля. Женя убегала от нее все быстрее.
Февраль — март 1924 г.
БИБЛИОГРАФИЯ
Список книг А. Я. Аросева, изданных при его жизни
Революционные наброски: Рассказы. Харьков: Учпедгиз, 1920.
Записки Терентия Забытого («Страда»): Повесть. Берлин: Русское творчество, 1922.
Белая лестница: Рассказы. М.—Пг.: Круг, 1923.
Две повести («Недавние дни», «Записки Терентия Забытого»). М.—Пг., 1923.
«Никита Шорнев» и др. повести. Пг.: Прибой, 1924.
На перекрестке: Пьеса. Пг.: Прибой, 1924.
По следам Ленина. Л.: ГИЗ, 1924.
Основные вехи жизни В. И. Ленина (Ульянова). Л.: ГИЗ, 1924.
Материалы к биографии Ленина. М.: Московский рабочий, 1925.
Казанские очерки о революции 1905 года. Казань, 1925.
Москва — Париж: Очерк. Л.: ГИЗ, 1925.
Октябрьские рассказы. М.: Огонек, 1925.
Недавние дни: Повесть. М.—Л., 1925.
О Владимире Ильиче: Воспоминания. Л.: Прибой, 1926.
Как мы вступали в революционную работу. М.: Московский рабочий, 1926.
Барабанщик рыжий: Рассказы. М.: Огонек, 1927.
«Московский Совет» в 1917 году. М.: Огонек, 1927.
От желтой реки: Повесть. Л.: Прибой, 1927.
Фарситская легенда: Рассказы. М.: Мол. гвардия, 1927.
На земле под солнцем: Рассказы. М.—Л.: ГИЗ, 1928.
Сенские берега: Роман. М.: Круг, 1928.
Собр. соч.: В 2 т. Т. 2: Повести о людях советской страны. М.: Мол. гвардия, 1929.
Свинья и Петька: Рассказы. М.: Мол. гвардия, 1931.
Корни: Роман. М: ГИХЛ, 1933.
