— Ишь какой сочинитель, Лев Толстой…

От этой жены Енотов имел двух детей и никогда не беседовал с нею о глубоком внутреннем своем настроении. Не говорил. И все чего-то ждал. От ожидания чувствовал себя как на корабле или в поезде: вот-вот кончится дорога, придет окончательная станция, и начнется настоящее житье.

Так, 27 февраля показалось Енотову, что пришла окончательная станция. Вышел он тогда с солдатами на улицу и с тех пор, мешая огромной, скользкой лопатой кашу, он думал вовсе не о каше. Думал много о многом. И вот теперь решился все сказать.

Вышел он на подмостки. Заходил взад-вперед, замахал руками, закачал головой, заговорил неравномерно, то быстро, съедая слова, то медленно, путаясь и кашляя. Но зато, когда стал он говорить, утихло солдатское море. Дым окурочный стал над головами вдвое больше прежнего. И прапорщики, затиснув руки в галифе, примолкли. Только председатель из присяжных поверенных наклонился к черненькому офицеру с разбойными глазами и шепнул ему, подмигнув в сторону Енотова:

— Мели, Емеля, твоя неделя.

Енотов, впрочем, говорил недолго. Солдаты его поняли. И слова его сделали своим знаменем. Прапорщики закрыли собрание. Ушли к пирожкам бульонным, к Керенскому, булавкой наколотому на царя. Повар тоже поспешил в кухню. Огрел два раза посудным полотенцем рыжего кота за блудничество.

А солдаты не расходились из манежа. Говорили со своими ораторами. А Василий Енотов сидел за председательским столом и коряво выводил резолюцию. Какой-то бородатый солдат предложил было расходиться, но Василий Енотов возражал:

— Как это вы можете расходиться без резолюции? Нешто это порядок?!

Солдаты неодобрительно замычали по адресу бородатого мужика. Кто-то еще говорил, а Енотов, окончив резолюцию, расписался под ней так:

— Товарищи, — сказал он, прочитав резолюцию, — я ставлю на голосование и прошу поднять руки тех…

Солдаты отвечали:

— Все согласны. Нечего тут еще подымать.

На том солдатский митинг и разошелся, и солдаты долго рассказывали друг другу про кашевара:

— Смотри, такой заморыш, а башковитый мужик.

— А про што он говорил-то? — спрашивали те, что не были на митинге.

— Много говорил, хорошо говорил, да как ударит себя в грудь, я сам, говорит, братцы, мастеровой. Ей-богу!

— Ишь ты! — одобрительно удивлялись солдаты.

Василий же Енотов после ужина летел с резолюцией в кармане во дворец Кшесинской. Там он восторженно рассказывал всем, даже часовому при входе, что Волынский полк единогласно требует:

«Мира, хлеба и власти».

Шутка ли сказать — был руководителем в Волынском полку, а тут вдруг жена велит крестить малютку. Всеми солдатами всегда был избираем председателем. Ходит драться с Керенским под Гатчину, сейчас является начальником политического отдела армии и вдруг — крестить сына. Нет, с ума, видно, сошла жена. Повихнулась, несчастная. Приблизительно такие доводы Василий Енотов кучей опрокидывал на голову суеверной и перепуганной женщины. Она же ему возражала только одним: «Как же ты, бусурман этакий, звать-то его будешь?» — «Звать? — быстро парировал муж. — Звать!.. Очень просто: мальчик родился когда? — в сентябре. Ну и назовем его товарищ  С е н т я б р ь  В а с и л ь е в и ч  Е н о т о в!» — «Дурак ты, больше нет ничего», — отвечала ему жена. «А ты контрреволюционерка!» Такое замечание очень обижало жену, и скандал разгорался. Конец скандала был всегда один и тот же. Василий, смяв портфель под левой рукой, убегал в политотдел.

Однажды, вернувшись домой после такого скандала, он не застал дома ни жены, ни детей.

Штаб армии и политотдел находились тогда в одном губернском городе. И Енотов жил с семьей в больших центральных номерах. Пришел он домой поздно, в 4-м часу утра. Сел на большой диван около окна, закурил махорку, открыл окно, взглянул на темную улицу. И тут впервые ясно, ясно почувствовал, что темная асфальтовая улица под окном — это враг. Личный, активный враг.

Залаяла собака отрывистым лаем. А Енотову показалось, что улица над ним захохотала. Улица разнузданная, проституированная, накрашенная вывесками и холодная от асфальта. Заглянул Енотов за арку комнаты, в опустевшую половину. Две корзины стояли перерытые до дна. Недопитый стакан чая и детская погремушка на полу.

Никогда Енотов не расставался с своей семьей.

И вот за это семья рассталась с ним. Посмотрел опять в окно. Улица была синеватой от наступающего рассвета. Спать не хотелось Енотову. И усталости он совсем не чувствовал. Слегка ломило виски и еще как-то в спине ныло, будто тяжести таскал. В душе же ощущалась какая-то особенная ночная бодрость.

Где-то на далеких, далеких улицах послышалось лошадиное «гоп-гоп» и стихло. Потом, совсем невдалеке уже, несколько пар копыт проскакали галопом. Опять залаяла собака. Опять Енотову показалось, что улица захохотала. На углу, недалеко от окна, кто-то вскрикнул, и тотчас же звук голоса заткнулся внезапным удушием. Енотов вытянул шею, но ничего не заметил особенного. Впрочем, не видно стало часового, охраняющего на углу склад Снабпродарма. Может быть, он просто за угол зашел. Опять оборвались все звуки ночные. Тишина повисла. От этой тишины Енотову сразу и сильно захотелось спать. Он потянулся. И вдруг у самого уха оглушительный телефонный звонок. «Алло», — отозвался он в телефон. Но в трубке что-то шипело и ответа не было. Бросил трубку. Сам позвонил. Вызвал номер штаба. Штаб молчал.

По улице уже совсем в двух шагах скакал отряд конницы. Копыта лошадей вперебой колотили асфальт. С тревогой взглянул Енотов в окно. Взглянул и отпрянул. «Кажется, не наши», — смутно подумал он, когда под окнами промелькнули пики и винтовки и крупы лошадей, дерзко галопирующих в уснувшем городе. Поколебался немного. Ущипнул себя, чтобы понять, что это не сон. Улыбнулся самому себе. Посмотрел, заряжены ли два маузера, и отправился на улицу.

Спускаясь по лестнице, он опять услыхал, как много лошадиных копыт рысью цокали по асфальту.

Вышел Енотов на улицу, когда было почти совсем светло. По улице виднелись редкие прохожие. Направился к штабу. Не доходя до продармского склада, услышал далекие частые выстрелы. Поколебался. Но опять пошел прямо. Проходя мимо склада, увидел странное: склад был открыт, и две подводы нагружались обмундированием. Заглянул Енотов во двор, там у калитки направо лежал труп удавленного часового. Грузившие были веселы. Один из них подошел к Енотову и, слегка пнув его прикладом в плечо, сказал: «Куда лезешь, вертай назад». Тут только Енотов вполне понял, что в город вошли враги. «Казаки», — сообразил он.

И вдруг какая-то непонятная отчаянность ударила ему в голову: он, скрыв себя за углом, сразу из двух маузеров открыл огонь по нагружавшим. Казаки переполошились. Бросились в сторону от склада, залегли в канаву между тротуаром и мостовой и открыли ответную пальбу. Енотов подбежал к воротам склада, укрылся за кучу брошенных шинелей и продолжал работать двумя маузерами. Мимо ушей его с визгом пролетали пули; некоторые, слегка всхлипнув, врезались в кучу солдатских шинелей. Нащупал Енотов у пояса бомбу, забежал за калитку и, сильно размахнувшись, бросил ее в казаков. Кто-то там вскрикнул и зарыдал по-детски. Казаки отступили в ближайшие ворота. Енотов тем временем вскочил на недогруженную телегу, схватил вожжи и нахлестал лошадей. Казаки погнались. Но телега была запряжена парой хороших лошадей. К тому же Енотов знал город. Повертывая направо, налево, он вскоре очутился на окраине города. Тут Енотов почувствовал, что он без шапки и что безумно хочет спать. Но останавливаться было нельзя, он мчался по шоссе к полотну железной дороги.

Навстречу ему несся ураган пыли, подымаемый скачущими всадниками.

«Стой, стой», — кричали передние, держа винтовки наперевес. «Откуда?» — спрашивали казаки. «От большевиков, — твердо ответил Енотов. — Мы у них склад брали, они напали на нас. Едва удрал». — «Где?» — спросил отчаянным голосом казак с монгольским лицом, с закрученными в кольца черными усами и с серьгой в правом ухе. «Город знаете? На углу Семеновской». Тем временем подоспевали все новые и новые ряды всадников. «Ты какого полка?» — спросил кто-то Енотова. Он ответил, не обинуясь, так как, будучи начальником политотдела, великолепно знал названия деникинских полков. «Ну, ладно, сыпь в продбазу, теперь она недалеко, на станции». — «А большевистский отряд, как въедете в город, направо в Семеновскую сворачивайте, там увидите».