— Что ж… Я хотел бы быть полезен восставшим.

И смахнул рукой с лица что-то. Может быть, набежавшую мечту.

— Идемте за мной.

Мичман двинулся.

— А фуражка, а вещи ваши?

— Фуражка? Да, верно…

В коридоре караульный начальник — человек с револьвером и шашкой.

— Я не имею права!

— Именем Военно-революционного комитета! — заявил я.

— По долгу присяги и защиты родины не имею права.

— В таком случае вы арестованы. Потрудитесь сдать оружие.

— Насилие?!

— Да.

Двое рабочих — красногвардейцы, — бывшие со мной, обезоружили караульного начальника и посадили на место мичмана. Мичман, я, красногвардейцы перешли через площадь в Моссовет. Оружие караульного начальника надел на себя мичман. В штабе он оперся двумя руками о мой стол и глядя в глаза мне:

— Я жду боевого приказа.

А в другое ухо кто-то вбежавший опрометью:

— Зажгли!

— Кто?

— Юнкера, зажигательным снарядом. Весь дом горит, а в нем наш отряд.

Говоривший был солдат в серой папахе, у которой отвязалась и повисла над ухом левая сторона. По лицу его струился пот. Губы дрожали, как у детей, когда они собираются плакать. Пальцы, обожженные на концах махоркой, сжимали винтовку, теплую от выстрелов.

— Дайте мне пятнадцать человек, я выручу отряд.

— Из нашего полка возьмем, — ответил солдат на предложение мичмана.

А караульный начальник, оставшийся на гауптвахте вместо мичмана, кусал себе губы, ломал пальцы. Он не умел кормить голубей, не умел наблюдать бегущие облака, и некого ему было ждать по четвергам.

В пять утра, на фоне черных огромных окон у моего стола, опираясь на него опять двумя своими кулаками, стоял мичман.

— Все спасены. Погиб лишь прапорщик Реутов. Но не в огне. Убит неприятельской пулей. Весь бульвар до Никитских ворот в наших руках. На всякий случай я обошел все дома в этом районе, отобрав расписку с жильцов, что в доме нет оружия. Если расписка — ложь, — расстрел.

Распахнулась дверь. И пожарный с перевязанной головой:

— Горит!

— Опять подожгли? — спросил мичман.

— Нет, не огонь, бой. Юнкера повели опять наступление, чтоб не дать нам тушить. Мою пожарную команду прямо засыпали пулеметным огнем. Меня в голову.

Мичмана в комнате уже не было; сняв винтовку с плеча, он опрометью бросился на улицу. К своему отряду. Там солдаты цепями лежали на мостовой, по бульвару, у стен домов. И мичман залег в цепь. Потом перебегал от цепи к цепи. Командовал.

— Но — бой. Треск выстрелов, одна, другая жертва — и человек во власти боя. Как человек, разбежавшийся с горы.

Мичман залег в канаве, где идет ограда бульвара, и отдался весь сосредоточенному частому огню.

А из-за закрытой калитки человек в полушубке следил за ним ястребиными глазами, ввалившимися в бледное бритое лицо. Достал он из кармана наган. От этого наган получил над ним власть: он соприкоснулся курком своим с концами нервов полковника.

И он, бледный, бледнолицый, выстрелил раз, два, три, четыре, пять, шесть — все: больше не было патрон. Последняя пуля угодила в ногу, в икру молодому мичману.

Два солдата бросились на выстрел во двор. Бледный человек в полушубке побежал в свою квартиру. Двое солдат за ним. Бледный, бритый человек пробежал черным ходом, а по пути успел снять полушубок и засунуть его наспех за круглую железную печку, пока солдаты путались в коридорах. Двое солдат, вбежав в комнату, вонзили штыки в полушубок и думали, что убили полковника. А полковник тем временем по Никитской улице перебегал уже к юнкерам. Солдаты бросили полушубок со штыков и изрядно выругались. Но гнева их никто не слышал, так как квартира полковника была пуста.

Мичман же достал из кармана носовой платок, перевязал им ногу и продолжал перебегать от цепи к цепи и стрелять, стрелять, стрелять…

Но в ногу, в молодую кровь, с грязной мостовой с затоптанного бульвара через носовой платок ползли и ползли какие-то микробы.

Атака юнкеров была отбита…

Москва была завоевана.

Убитых юнкерами солдат и рабочих сложили под Кремлевской стеной.

Караульного начальника, что сидел под арестом на гауптвахте, — амнистировали. От гауптвахты до дома он бежал, как волк от пылающего костра, озираясь, оглядываясь, боясь.

Раненого мичмана отвезли в лазарет.

Первый день ему не давали есть. Второй день не давали пить. На третий день все еще не было доктора. На четвертый день повышалась температура, а старая сиделка, бережно перевязывая рану штабс-капитану, смеялась над мичманом:

— Какой вы сегодня румяный.

На пятый день пришел доктор и констатировал заражение крови. Отсюда необходимость ампутировать ногу.

На шестой день легко раненный красногвардеец, выходя из лазарета, взял записку от мичмана к Елене:

И Лена пришла. Это был седьмой день.

Пока угощала его плиткой шоколада, шуршала клетчатой юбкой, поправляла рукой подушку, умоляла сестру не бросать раненого, наливала ему в блюдце чай — все было так хорошо, как не бывает никогда в настоящей, нормальной, обыденной жизни.

И все слова Лены были о будущей жизни, которая вся будет — праздник. Праздник завоеванный. Праздник их личный, совпавший с народным.

— Что-то моя матушка теперь?

Мичман вздохнул полной грудью, оттого что сказанное им есть самая заветная, самая глубокая, самая нежная мечта. Но он и теперь не сознавал, что, может быть, эта мечта нажимала курок его винтовки. Мать мичмана была работницей на заводе в Харькове.

— Напиши ей… про все.

— Я уж написала.

— Ах, нет, зачем же: не надо было тревожить. Лучше, когда выздоровлю.

Лена, поцеловав мичмана много, много раз, ушла от него, счастливая.

А мичман подосадовал на себя: он забыл спросить у своей невесты, соглашаться или не соглашаться ампутировать ногу.

Оба доктора признали, что ампутация необходима.

И ногу отрезали.

А мичман все время ощущал ее на пустом месте. И по ночам кричал:

— Больно! Очень больно! — и хватался за пустое место.

Лена каждый день ходила к нему.

Однажды, когда сидела она у кровати его и о чем-то задумалась, мичман наклонился к ее уху и тихо сказал:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Не надо. Самое главное сделано, общее, большое. А… мое… наше, личное — пустяки. Можно и без него.

Лена вздрогнула. Стала утешать его. Он улыбался и делал вид, что утешения действуют на него.

А ночью раскрыл рот, тщательно вставил туда дуло револьвера и застрелился.

В записке вечером он написал:

Утром в лазарет пришла его мать, взявши отпуск на заводе. Она хотела рассказать ему, какое сражение было под Белгородом и как харьковские рабочие делегировали ее вместе с другими приветствовать победившую Москву.

Теперь эта площадь называется Советской, а раньше называлась Скобелевской. Она очень маленькая. И в самой сердцевине Москвы. Окружена домами, окрашенными в пламенный цвет. Потому ее скорее можно назвать площадью пламенной. Особенно ярко пылает своим напряженно розовым цветом бывший дом градоначальника.

Туда вошла революция, потом вышла на балкон и с балкона известила весь свет, что в сердцевине Москвы зародился Совет рабочих и крестьянских депутатов.

Едва только счастливое весеннее солнце 1917 года дотронулось своими золотыми лучами до зимнего снега, как всю необъятную Россию задел своим пурпуровым крылом мятежный ангел, который летел от тех полей, где дымились кровью неостывшие трупы войны и догорали срубы разрушенных домов.