К полудню рассчитался за комнату и вышел искать попутчиков, чтоб добраться до места, где начинаются железные дороги. Только бы до железной дороги добраться!

Конечно, можно было бы заказать специальных лошадей, но каких это денег будет стоить!!

Походил по местечку взад-вперед несколько раз, изучил его закоулки, узнал цены на проезд до станции железной дороги и расстояние в километрах.

Стемнело. Земля погрузилась во мрак.

Во мрак погрузился и городок.

В одном из окраинных его домов большеголовый увидал свет жестяной керосиновой лампы. Окна были не занавешены, и там — ни единой души. Большеголовый постучал в окно. Постучал раз, другой. Никакого ответа. Всмотревшись в окно, большеголовый заметил, что из освещенной комнаты открыта дверь в какую-то внутреннюю комнату, где тоже свет, но более тусклый. Осмотрев дом снаружи, большеголовый не обнаружил в нем дверей, выходящих на улицу. Поэтому вошел в ворота, повернул направо и в темноте полунащупал, полурассмотрел дверь, обитую кошмой. Постучал. Удар кулаком по мягкой кошме давал задушенный, еле слышный звук. Однако дверь тотчас же отворилась, и большеголовый очутился в темной прихожей перед каким-то женским существом. Оно отступило перед ним, как бы предлагая войти. Он переступил порог и очутился в кухне, которая освещалась светом, падающим из комнаты налево. Большеголовый последовал за ней и увидел при тусклом свете керосиновой лампы двух евреев, одного старого, другого молодого, играющих в карты.

На старом, для тепла, было накинуто пальто. С ними сидела и старая седая еврейка; у нее в руках тоже были карты. Прямо перед вошедшим стояла та, которая ему отперла. Это была очень молодая еврейка, красавица, с нежным, немного болезненным румянцем на щеках и с удивительно нежными вьющимися локонами. Большеголовому так и захотелось их потрепать, прильнуть к ним губами. Хотелось это не потому, что локоны были прекрасны, но потому, что в глазах девушки был испуг, и хотелось ее утешить, сказать что-нибудь хорошее, прогнать из ее глаз непонятный страх. Вправо от вошедшего была еще дверь в ту самую комнату, окна которой выходили на улицу.

Не бросая из рук карт, молодой, но не по летам полный, неопрятный еврей спросил по-шведски, еле глядя на вошедшего:

— Вам что?

— Я не понимаю по-шведски, — ответил большеголовый по-немецки.

— Говорите по-немецки, все равно, — ответил на жаргоне еврей. — Вы по какому делу здесь?

— Я — часовщик, бедный бродячий часовщик. Хочу добраться до железнодорожной станции. Ищу попутчиков.

— Попутчиков? — медленно спросил молодой еврей и сделал картами ход, как будто и не ждал ответа от вошедшего.

Помолчали.

— Вы откуда? — спросил опять молодой.

— Я немец. Был в северном городе Гаммерфесте и вот теперь спускаюсь на юг.

— И вы много заработали? — скороговоркой спросил опять молодой и опять сделал ход.

Большеголовый почувствовал запах пота от вопрошающего.

— Заработал так мало, что вот видите, не могу специальной лошаденки принанять.

— Вы немец? — переспросил молодой.

— Да, да, да, я из Гамбурга.

— Улица? — вмешался вдруг старик.

Большеголовый запнулся.

Неловко помолчали.

У красавицы испуг расширил зрачки до того, что ее глаза — и без того черные — сделались блестящими, как каменный уголь из шахты.

— Мы едем завтра. Можете с нами, — сказал молодой, чтобы выручить большеголового из неловкого молчания.

— Сколько возьмете? — спросил большеголовый.

— Восемьдесят крон.

— А на русские деньги, если золотом, то дешевле, — вставил старик. — Вы ведь русский.

— Я — немец, — упорно твердил большеголовый.

— Пусть так, — и улыбка, как бледный луч северного сияния, скользнула по лицу старика и потонула в его библейской бороде.

— А ночевать у вас можно? — спросил большеголовый.

— Роне! — крикнул, вставая, старик. — Проведи квартиранта наверх.

«Квартирант» не спал всю ночь. Он видел, как под утро старик еврей, кряхтя, пришел в ту же комнату и лег на полу у противоположной стены, не раздеваясь и не закрывшись ничем. И лежал он без движения, как мертвый.

Утром, довольно поздно, старик встал, подошел к большеголовому, положил ему на грудь свою волосатую руку, спросил нежно, по-отечески:

— Вы, несомненно, русский. Вероятно, экспроприатор… Максималист или анархист, что ли, как у вас там. Голова у анархиста всегда способная. Карманы их от этого не скудные. Если ваша голова понимает меня, то не поскупится поделиться с нами счастием, а мы за то доставим вас быстро куда хотите. Так доставляли мы не раз многих других русских экспроприаторов. Не вы первый, не вы последний, — все это старик говорил по-русски.

Большие серые глаза, как два застывших озера, недвижно покоились внизу под библейской бородой старика, сухой и жесткой.

— Вы меня намерены убить и ограбить? — заметил большеголовый.

— Нет. Мы не варвары. Мы любим брать не насильственно, а легко. Жизнь человека — это чудо из чудес. Уничтожить ее нельзя. Я только предостерегаю вас, что если вы поедете без нас, то по дороге ваше чудо, ваша жизнь может кончиться. Если же вы отправитесь с нами, то подарите нам хоть двадцать пять процентов вашего счастья. Помогите бедному контрабандисту, и за это судьба поможет вам в Америке найти счастье.

— Почему вы знаете, что я еду в Америку?

— Потому что я очень стар. А височки ваши какие-то очень стремительные и жилки на них, как стрелки. Мне видно, что они показывают направление через океан.

И это все, что говорил старик, была чистая правда. Большеголовый был подавлен ясновидением библейской бороды.

Поэтому большеголовый сделал все так, как рекомендовал ему старик.

Большеголовый уехал в Америку с паспортом на имя Казимира Струка, который продал ему старик контрабандист.

В Варшаве, в штабе, при самом князе Имеретинском, был он, рыжеусый, писарем. И как писал! Какие занятные буквы выводил! Как у него запятые задирали свои носики! Какие точки крепили писаное, как гвоздики. Напишет, к примеру, «Ваше превосходительство» — и выходит чистая картина из букв. А отчего? Оттого что с пером обращался по-военному: решительно и строго. Перо катилось по белому полю бумаги, как ординарец с пакетом срочным. Не пишет, а прямо лакирует.

А сам каков? Посмотреть на него с затылка — упрямый, в лоб — старательный, в усы — военный, в глаза — добрейший человек. И к работе с мастерством приступал. Возьмет перо между перстами. Рука подрожит-подрожит над бумагой — не решается. Губы сделает трубкой, пылинку сдует, опять подрожит над бумагой — не решается. Повернет бумагу, посмотрит, нет ли под ней крошек черного хлеба или какой другой соринки, — не решается. Потом — легкий взмах. Замер дух — и пошел, и пошел! Не дышит, все только пишет, пишет!

Так, бывало, летом, на заре, на росе, на косьбу выйдет, взмахнет косой — дух замрет! И пошел жамкать траву под ноги босые. И кладет, и кладет — коса травяной кровью обливается. И так без передыху, пока солнышко не обойдет половины леса, что у поворота реки. А теперь, как прежде траву, клал на бумаге буквы, словами-снопами. Сам князь Имеретинский был доволен. Даже когда стали появляться по канцеляриям машинки-самописки, то князь для своих бумаг пожелал оставить писаря рыжеусого вместо машинки. У писаря появились минуты досуга. Тогда любил он от нечего делать побарабанить по столу слегка скрюченными пальцами. Другие в это время, может быть, насвистывали бы, а он не выносил этого фиглярства: только франтики и фитюльки могут насвистывать, а человек, который солидный в себе, разве будет свистеть? Так, может быть, побарабанит немного. Тем более и усы солидные: густые, тяжелые, рыжие. Даже казалось, что росли они от обильного пота, которым орошалась рябая поверхность лица.

Кто трудится, тот потеет. А князь Имеретинский однажды сказал, — несправедливый, несправедливый князь! — что-де «писарь мой всегда потеет беспричинно». «Несправедливое сиятельство», — подумал в ответ на это писарь. И после этого отпала его душа от писания бумаг. Уж не так старательно метился он пером в бумагу. Уже буквы выходили танцующими, легкомысленными. И все чаще и чаще барабанил скрюченными пальцами писарь. Барабанил он так однажды по стеклу окна, глядя на желтые стены штабного двора и на нужное всем место в конце его. А князь-то и застал его за этим занятием. Прислушался тайком, как барабанит. Прислушался, да и сам убоялся штабной скуки. Черт возьми! — сказал он и промелькнул мимо, как столб телеграфный в окне летящего поезда. Тогда совсем пал духом писарь рыжеусый. И крепко спознался с кабаком. А когда его приятели дразнили: «Девичья забава усы да мундир!» — он грозился выбриться на другой же день и стать, как начальник почтовой конторы, про которого ходил слух, что он — баба.