— Ах, абсурд: у них ни одного командира.

— А все-таки… — усомнился в последний раз полковник.

К двери прибили кое-как три доски так, что дверь казалась заколоченной. Надо было, чтоб никто не знал хода в эту комнату.

В ней каждое утро собирались трое. Приходили пораньше, чтоб никто не видел, ибо с 10 часов весь огромный дом («Дрезден» на Советской площади) кишел народом.

В таинственной комнате собиралась тройка. Один вынимал из портфеля план Москвы, где крестиками были отмечены улицы, удобные для баррикад. Другой имел такой же план города с отметками крыш домов, где удобнее было ставить пулеметы и запасы бомб. Третий представлял тот же план, где ноликами были отмечены учреждения и здания, которые надо было занять прежде всего (телеграфная станция, почта, телеграф, вокзалы, электрическая станция и т. п.).

Обсуждали крестики, потом отметки о крышах домов, потом нолики на карте Москвы. Потом обсуждались некоторые непредвиденные обстоятельства, как-то: что делать, если некоторая войсковая часть, выступив первоначально за нас, вдруг перекинется в сторону противника; или как быть, если у противника окажется сильная артиллерия, и т. п.

Окна секретной комнаты выходили на маленькую площадь, где скакал на бронзовом коне бронзовый всадник — Скобелев.

Те трое, что обсуждали по крестикам и ноликам план баррикад, поглядывали в окно, курили и видели, как Скобелев на коне хотел влететь в окна Московского Совета.

Обсуждавшие не знали — сомневались — суждено ли им будет победить таких, как Скобелев. Никто из троих не знал, что если они победят так, как Скобелев, они победят всю ту культуру, которая создала бронзового коня на этой площади.

Тройке поручено было, впрочем, не умствовать, не мудрствовать лукаво, а подготовить технику восстания.

А в кабинете с бордовыми обоями, с большим окном, выходящим на Всеволожский переулок, не трое, а 22 штаб-офицера под председательством молодого поручика, помощника командующего войсками, обсуждали план сопротивления тому, что готовила тройка.

— Я сегодня говорил с Юго-Западным и Западным фронтами. Помощь нам обеспечена, что касается Москвы, то какое сомнение: Совет солдатских депутатов на нашей стороне — раз, партия социалистов-революционеров уже подняла и широко раскинула свою агитационную кампанию — два. Давеча я был в казармах, и нам аплодировали — три. Конечно, есть элементы…

Элементы…

С этого слова и разгорались споры. Элементы-то и беспокоили все собрание. Если бы не было этих элементов, нечего было бы и обсуждать и призывать на помощь фронт.

Приводилось много примеров того, как элементы приводили в смущение самые, казалось бы, надежные части.

Вообще — элементы…

Для большей уверенности штаб Московского военного округа, то есть 22 штаб-офицера, собравшиеся здесь, звонили в Моссовет и вызывали представителей социалистов-революционеров, которые обычно тоже обсуждали и приглашали для большей достоверности своих суждений представителей штаба.

22 штаб-офицера курили, гремели шпорами, в полевых книжках писали рапорта о настроении своих частей и, подходя к зеркалу, крутили усы.

Наконец кем-то было внесено предложение: образовать Совет офицерских депутатов. Что, в самом деле, апеллировать к Совету солдатских депутатов? Довольно. Пора свой совет учинить. В нем будут свои социалисты-революционеры. Зато уже в нем наверняка не будет элементов…

При этой мысли собрание оживилось и шумело.

А на пятом этаже «Метрополя» в маленькой каморке было совсем, совсем тихо. Там у окна за круглым столом сидело трое: один толстый и лысый. Под стулом у него стоял цилиндр. Другой белый, кудрявый, высокий, с большими белыми глазами, с усами а-ля Вильгельм, с прямым пробором посредине умной головы. Под стулом у него лежал портфель, шляпа и в ней коричневые перчатки. Третий был военный, командующий Московским округом. Большой лоб его, раздавивший под собой маленькие глазки, зеленоватые, то и дело морщился от неприятных дум.

— Так вот. Старая промышленная Русь отдает вам все, лишь бы…

Военный человек хотел сказать «постараюсь». Но подумал: ведь это же совершается подкуп. Хотя подкуп ли это? Разве Минина и Пожарского подкупали?

— Постараюсь, — ответил он.

Высокий белый, с пробором посредине головы, наклонился, достал портфель. Из портфеля вынул картонный конверт, туго набитый, и положил его на стол, слегка двинув его в сторону военного.

— Мы не жалеем для защиты родины, — сказал толстый и лысый. — Не пожалейте и вы.

— Разве опасность так непосредственна?

— Вы ли у нас или мы у вас должны это спрашивать? — удивился толстый.

А тонкий белый, еще раз блеснув массивным перстнем, пододвинул тугой картонный конверт в сторону военного.

— Это на обмундирование и военные припасы, — опять сказал толстый.

В окно было видно, как наступал вечер осенний, сырой. Тяжелое, густое мреживо обнимало Москву. Она походила на корабль, отчаливший от родных берегов и уходящий в неизвестные далекие туманы.

Что-то тикнуло за окном. Так, словно кто-то копейку бросил в медную кружку.

— Это выстрел, — пояснил высокий, белый.

Он встал, показал военному свой пробор до затылка и стал надевать перчатки.

За ним заторопился толстый. За толстым военный. Ни в одном из его карманов не помещался картонный конверт. Пришлось завернуть его в газету «Солдат-гражданин». И все, по одному, как незнакомые, вышли.

То действительно был выстрел. Первый выстрел, которым был убит солдат на Красной площади у начала Никольской улицы.

С этого выстрела началось.

К Московскому Совету пошли полки, батальоны, командиры, отряды, роты, батареи, броневики, автотранспорт, мотоциклы, обозы, батареи, походные кухни, пулеметы, бомбометы, полевые телефоны. Все солдаты Москвы. Вся артиллерия Москвы, все солдаты, пришедшие с фронта. Все припасы и снаряжения, доставленные с фронта. На защиту штаба остались офицеры и юнкера. Один из 22 штаб-офицеров, что совещались, застрелился. Некоторые юнкера перебегали на сторону огромной восставшей Москвы.

Все планы революционной тройки оказались перед лицом действительного восстания такими же маленькими, как бумажный план Москвы, приложенный к путеводителю перед самой огромной Москвой.

Вся болтовня штаб-офицеров оказалась жестоко-предательской для них же.

Картонный конверт, туго набитый, был переслан на Дон Каледину. Но не помог и там. Стомиллионная масса рабочих и крестьян рванулась к коммунизму стихийно, как водопад с высокой скалы.

Ночь. Московские улицы без горящих фонарей похожи на темные лабиринты.

Рядом со мной светился огонек папироски моего товарища; мы, забившись по углам, сидели в открытом автомобиле. Машина вздрагивала и щупала одним своим огненным глазом московские мостовые, другой ее глаз — фонарь — смотрел вперед потухшим стеклом, как бельмом.

Машина вздрагивала, щупала улицы, пыхтела и не могла разбудить ни единой души из тех, кто спал в домах. Мне вспомнились римские катакомбы, где по стенам темных подземных коридоров прикреплены к полкам скелеты. Вот и московские обыватели… Впрочем, завтра мы разбудим их. Завтра разбудим их, и для этого сегодня… сегодня вызовем огромную силу.

Мой сосед молчал и беспрерывно курил… Мы миновали Разгуляй.

— А что мы будем говорить солдатам?

— Не знаю: что скажется.

Машина два раза фыркнула и остановилась у казармы на Немецкой улице.

Часовой в длиннополой шубе спал, привалившись к закрытым воротам.

— Товарищ, открой ворота… Слышь, что ли!

Часовой проснулся, долго искал винтовку, вспомнил, что она в караульной будке, взял ее.

— А вам чего? — подошел он к нам, держа негнущимися рукавицами винтовку.