— Вот еще один главком, еще главком, — встретил меня Пирский.

— Здравствуй, Терентий, — сказал Деревцов.

— Мое, — рявкнул Столапов, сжав мою руку.

— Ну, что, главкомы, теперь нас милитаризировать будете? — спросил Пирский.

— А то как же, — ответил я.

— Ты тоже за милитаризацию? — удивился Деревцов.

— Ну, конечно, я ведь вам говорил, — ответил за меня Пирский, — я тоже за милитаризацию, — объявил он, обращаясь ко мне с видом ученика, желающего получить пять.

Вообще Пирский старался войти поглубже в среду тех «настоящих» большевиков, которые никогда не порывали с партией, даже в самые черные годы реакции. Сам Пирский где-то что-то делал в 1905 году, будучи студентом-юристом. Потом схлынула волна революции, отошел от нее и Пирский. Стал помощником присяжного, жил в захолустном губернском городке, женился, имел детей и любил читать Сологуба. Во время империалистической войны служил в земгоре. С первыми раскатами весенней революции примкнул к плехановцам, через два месяца — к мартовцам, перед самым октябрем к «Новой жизни», после победы над чехословаками — к коммунистам.

— По-моему, между нами говоря, точка зрения милитаризации сейчас — единственно правильная, — опять затрещал Пирский.

В комнату вошла Маруся, та самая, что посещала меня в лазарете; она сильно похудела, а глаза стали еще более восторженными.

— Вот еще милитаристка, — обрадовался Пирский.

— Здравия желаю, — прорычал Столапов, здороваясь с Марусей.

— А вы, товарищ Деревцов, из оппозиции? — спросила Маруся, здороваясь с ним.

— Я всегда немного с бунтом. Да и нельзя: вот поработайте в профессиональном движении, тогда и узнаете, что нельзя профсоюзы превращать в политотделы.

Спорил и я. Мне казалось, что мы, как путники ночью в снежном поле во время метели, топчемся в сугробах, нащупывая твердый путь.

Столапов молчал. Маруся дотронулась ласково до его плеча и спросила:

— А вы, вы-то как думаете?

— Я еще не додумался.

— Так с кем же вы будете голосовать?!

— За дедушку, за дедушку буду голосовать: он начал, он и кончит.

— Вот счастливый Столапов: он всегда за Ленина голосует, — не без ехидства заметил Пирский.

Понемногу спор сам собою затих.

— Ну, расскажи хоть, как на фронте, — обратился Деревцов к Столапову.

— У нас на фронте лучше: без споров. — И Столапов медленно, словно ворочая в своем мозгу не воспоминания, а тяжелые камни, начал рассказывать о последнем грандиозном бое с деникинцами под Манычем.

— Стена на стену лезла, — повторял все время Столапов, — стена на стену.

— Да, черт возьми, хорошо на фронте, — сказал Пирский, у которого язык был привязан к слишком чувствительному месту.

— Хо-ро-шо? — с расстановкой переспросил Столапов и продолжал, выпирая каждое слово, точно пни из земли. — Ну, нет, черта лысого. Это вы… того… совсем слабо. Маныч — это само собой, а вот помайся-ка с дивизией, как кухарка с большой артелью: того нет, этого нет. Там, глядишь, взбунтовались, оттого что босые. Здесь у крестьян овец уперли, скандал за скандалом. А тут еще спецы… Недавно у меня двое из-за машинистки пошли на дуэль, на саблях. Я их в особый отдел…

— А машинистка? — спросил Деревцов, пережевывая во рту окурок.

— Машинистка? — лицо Столапова стало совсем угрюмым. Он взглянул на Деревцова тяжелым взором и прибавил тихо: — Она поехала с одним из них в командировку, а по возвращении в вагоне, в купе нашли ее труп с пятью ранами на спине.

— Значит, это он?

— Что же, его арестовали? — спросили в один голос Деревцов и Маруся.

Столапов помолчал и ответил:

— Не все ли это равно?

И все примолкли, а я думал: действительно, не все ли равно? Разве это важно?

Уже довольно поздно мы вышли из 2-го дома вчетвером: Маша, Пирский, Столапов и я. Деревцов остался дома печальный и всклокоченный, как цыпленок, которого ловят…

— Странный он стал немного, — заметила про Деревцова Маша. Она шла под руку с Пирским сзади нас.

— Он нюхает кокаин, — заметил как бы мимоходом Пирский, но нарочито громко: Пирский знал, что Деревцов мой друг.

У меня сердце сжалось за Сережу Деревцова. А про Пирского я подумал: «пасквильный человек».

— Что ж, ты после съезда опять на фронт? — спросил я Столапова.

— Хотел бы в Туркестан.

— Зачем же?

— Поближе к Индии. Индия — запальник, которым можно взорвать Европу.

Вскоре мы со Столаповым расстались.

Маша и Пирский, выбрав удобный момент, еще раньше где-то нас оставили. Я сообразил, что мне негде ночевать, и направился к 2-му дому. На лестнице 2-го дома встретился с Клейнером. Сухой, морщинистый и мозолистый, он никогда не улыбался. Поздоровались и обменялись фразами, которыми обмениваются совершенно механически все встречные всех стран. Фразы эти следующие: один, например Клейнер, спрашивает: «Ну, как вы?..» Другой, например я, отвечает: «Да ничего себе, а вы как?» Первый — Клейнер: «Я тоже ничего». Второй, то есть я: «Та-ак». Клейнер: «Та-ак». Потом опять я: «Ну, пока». Клейнер: «Пока», — и расходимся, прокрутив таким образом колесо этих высокознаменательных вопросов.

Хотелось зайти к Деревцову. Он тонет в кокаине. Что ж я ему должен сказать? Прочесть лекцию о вреде курения табака? Или просто смотреть, как он тонет? И то, и другое больно, слишком больно.

Размышляя так, подошел к его двери. Колебался. Потом решительно отвернулся и зашагал прочь.

Вдруг за спиной голос Деревцова:

— Терентий, ты ко мне?

— Нет, к Клейнеру, — ответил я наспех.

Мы посмотрели друг на друга. Деревцов действительно стал как будто другой. В глазах страшная глубокая усталость.

— Заработался ты, видно, что-то здорово? — спросил я.

— Нет, устал от интриг проклятых, от бюрократии и вообще оттого, что перестаю ясно понимать, что делаю и что надо делать. Все думаю, не в плену ли мы!

— У кого?

— У врагов. У нас много врагов, особенно опасны те, которые под шум и грохот революции получили коммунистический паспорт.

— Это ты, наверное, о Пирском? Черт с ним!

— Может быть, и так, а только вот в Москве он тише воды — ниже травы, в губернии же не приступись. На наших больших заводах его уже освистали. А губком им терроризирован и превращен в каких-то послушников, шипящих исподтишка. Всех приспособил только к писанию благополучных отчетов в центр. Организовал «общество холостых»…

— Так что ж, это не вредит… — заметил я.

— «Не вредит», а вот, например, Маша… Восторженная, влюбленная в свои и чужие страдания. Думает, бедняжка, что новые нравы создает, строит новые отношения, закладывает мораль коммунизма, а он просто так… как, знаешь, монпансье от нечего делать жуют.

— А ты как с ним? — спросил я.

— Со мной он очень ласков. Но, между прочим, ведет политику против меня. Я, например, уверен, что свое пребывание в Москве он использует для того, чтобы убрать меня.

— А ты против него выдвини материал.

— Да какой материал! Что ты, ведь в том-то и штука, что таких, как он, уцепить не за что. В общем он делает то, что надо, и делает, может быть, лучше многих других и энергично. Но его надо изо дня в день наблюдать, чтобы понять, что все им делается во имя пресвятой карьеры. Преисправный чиновник, совершенно чужой нам человек. А ухватить не за что: скользкий, как рыба…

— Ну, однако, прощай…

Я пошел к Клейнеру.

Шел один в темных улицах, мимо меня скользили взад-вперед автомобили и светом своих огненных глаз освещали то мою спину, то лицо.

Около каких-то ворот извозчик, получив с седока деньги, говорил:

— Товарищ, ты подумай, сколько ж стоит ноне овес. Сами рядились за три бумажки, а даешь два с полтиной.

— Ты не разговаривай, а то смотри… Я ведь председатель… — огрызнулся удаляющийся седок.

— Да это не диковина: ноне все председатели…

Седок быстрыми шагами пошел во двор. Извозчик, путаясь в своем сине-грязном долгополом кафтане, старался различить в темноте удаляющуюся фигуру и говорил в пространство: