Платон сделал два шага к тени. Ваня тоже. Тень двумя руками держалась за фонарный столб и прятала свое лицо.

— Ах ты!

Тень отскочила на середину улицы.

— Товарищи, за что же вы хотите бить? — взмолилась тень.

— Ты шпик? — спросил Ваня.

— Шпик, — ответила тень.

Платон и Ваня смутились.

— А зачем?.. — заикнулся было Ваня.

— Из-за хлеба… — прохрипела тень.

«Хлеба и зрелищ», — подумал опять Платон. Он подошел к тени, схватил ее за шиворот, ткнул в темноту улицы и крикнул:

— Задним ходом шагом марш!

И тень, закашлявшись, исчезла в темноте.

— Это тоже пролетарий? — спросил Платон Ваню.

— Как тебе сказать… Пожалуй, да… самого скверного разбора: в нем сразу двое — лумпен и лакей.

Платон ничего не ответил.

Попрощался с Ваней. А шпик тем временем, обежав задами, спрятался за помойную яму и побрел за Ваней.

Платон думал: «В Риме пролетарии? А у нас? У нас особенное: у нас — шпики, которых можно за шиворот. И революция — если будет — будет другая. Чем-то она будет сильнее тех, европейских? Чем-то слабее их? Революция будет, как весенний ледоход — белые глыбы, и волны, и разлив: чем шире он становится, тем скорее затихает».

— Да, революция будет… — сказал он себе, снимая вымокшие сапоги.

Потом вслух посмеялся, прошептал: «Быть посему» — и заснул крепко, как можно спать только утомленному русской весной.

Недалеко от того озера, в Суконной слободе[10], в покосившейся избушке Платона спросила девушка, среднего роста, слегка рыжеватая, с пробором на середине головы:

— Вы, товарищ, согласитесь стоять на улице и сделать знак, когда покажется карета?

— Я бы хотел взять на себя более ответственную задачу, — ответил Платон, покосившись на три желтых пакета, которые виднелись с верхней полки старинного почерневшего шкапа.

— Нет, — ответила почти командным тоном девушка и, указав пальцем на пакеты, пояснила: — С бомбами пойдет другой товарищ.

Платон еще раз покосился на старинный шкап, на его запыленные стекла. Вдохнул от шкапа в последний раз затхлый запах деревянного масла и вышел.

И утром сделал все, что обещал, то есть стоял и ждал губернаторской кареты.

Она должна была мимо городской думы проехать.

Платон стоял в ста шагах от думы и рассматривал витрину магазина. Наискосок его, на площади, прогуливалась девушка, что была на конспиративной квартире с бомбами. Она изображала туристку и, читая какой-то путеводитель, все смотрела на памятник Александру II, особенно на бронзовые ноги Александра в сапогах с квадратной подошвой.

«Ах, если бы Александр был живой! Он соскочил бы с пьедестала и побежал бы в полицию заявить, что с его губернатором хотят сделать то же, что сделали с ним».

Платону было любопытно, кто же и откуда будет бросать бомбы.

Карета, показавшаяся вдали грязной улицы, прервала его размышления.

Платон вздрогнул, и в душе его вдруг выскочил вопрос: «За что?»

И тут же вспомнил Платон, как объясняла девушка:

— За то, что усмирял и порол крестьян в Спасском уезде.

В это время раздался вдруг оглушительны» звук. Из окружающих домов посыпались стекла мелким дождем на каменную мостовую. Платон инстинктивно рванулся к тому месту, откуда послышался взрыв, но тут же перед ним вырос как из-под земли околоточный надзиратель, который, наводя дуло револьвера на почти пустую улицу, через голову Платона кричал диким голосом неизвестно кому:

— Руки вверх!..

Платон вскинул руки вверх и старался держать их так, чтоб околоточный надзиратель видел их ладони.

Вслед за околоточным бежал пожилой человек в гороховом пальто, который гневно топал ногами о мостовую и кричал:

— Вот здесь они были… сейчас… вот здесь… Двое, двое… как провалились…

Платон, видя, что околоточный побежал почему-то в глубину какого-то двора, где были сараи, погреба и помойная яма, юркнул в другой двор. С разных сторон бежали люди. Посреди мостовой стоял высокий, со шпагой человек — полицмейстер, а перед ним губернатор, который носовым платком придерживал окровавленную щеку. Неподалеку от них лежала разорванная карета и лошадь с вывернутыми внутренностями. Полицмейстер держал под козырек и уже, кажется, в пятый раз поздравлял губернатора с чудесным избавлением от смерти.

А губернатор — человек с бритым, немного больным лицом — благодарил полицмейстера неизвестно за что, кажется за поздравления, и все еще сомневался, жив ли он или нет.

Когда полицмейстеру поздравлять надоело, он сказал:

— Злоумышленники…

— Задержаны, — закончил губернатор, не знав хорошенько, сам ли он это сказал или услышал от полицмейстера.

— Так точно, — подтвердил полицмейстер.

Он взял губернатора под руку, подсадил в свою двуколку — полицмейстер любитель лошадей, и сам, похожий на лошадь, всегда сам правил — и увез его в губернаторский дворец.

Городовые, конные и пешие, начали оцеплять местность. Околоточные кричали направо и налево:

— Руки вверх!.. — и искали злоумышленников по соседним дворам, в лавках, сараях, за заборами, под заборами. Поисками руководил пожилой человек в гороховом пальто, который все еще бешено пританцовывал ногами, доказывая тем, что он злоумышленников только что видел, что один из них был в черной накидке и студенческой фуражке, другой в шляпе.

Платон выпрыгнул из двора и вместе с народом побежал к площади, которую оцепляли городовые. Толпа оттеснила его к памятнику Александру II. Недалеко от пьедестала памятника на мостовой, за цепью полицейских, лежала неразорвавшаяся бомба в цветном пакете, — первая, брошенная неудачно. Среди народа, теснившегося около цепи городовых, Платон увидел и девушку. Она тоже большими, остановившимися глазами смотрела на желтый пакет. И от пакета, желтого, похожего на цвет волос девушки, вдруг пахнуло на Платона знакомым запахом старого, рассохшегося темного шкапа в Суконной слободе. Такой особенный запах — русской богадельни.

Он стал протискиваться, чтобы выйти из толпы. Девушка, увидев его, тайком схватила за руку. Он вырвал свою руку и пошел прочь.

Платон уже потом узнал, что полицмейстер получил отставку за то, что злоумышленников не задержал. А губернатор выздоровел и стал в другой губернии генерал-губернатором.

Эту ночь Платон видел сон.

Снилось Платону, будто раздался такой удар, от которого кости треснули в суставах. И вот будто выбегает Платон за ворота, а в руках у него в желтом пакете бомба, на плечах черная накидка, и на голове студенческая фуражка, и почему-то очень, очень тесная — давит голову. Выбежал за ворота, а навстречу ему околоточный, кричит:

— Руки вверх!..

Околоточный поднял руки вверх, а за ним подняли руки все городовые, а за городовыми — полицмейстер, за полицмейстером — губернатор (он поднял только одну руку, другая у него была оторвана), а за ним и шпик в гороховом пальто. И среди них, поднявших руки, Платон прошелся туда-сюда, да как крикнет:

— Отдайте мне, отдайте мне!

А что отдайте — сам не знает, но знает, что именно это надо кричать и ничего другого кричать не может.

В это время в каком-то тумане показалась невысокого роста рыжеватая девушка с немного заспанными глазами. Она приближалась, все увеличиваясь, как в кинематографе, и вдруг, приблизившись совсем, превратилась в шкап. Груди ее стали стеклянными пыльными дверцами шкапа. Эти дверцы-груди раскрылись, и из них посыпались бомбы в желтых пакетах, и каждая бомба, взорвавшись, превращалась в татарина, и татар скопилось неистовое число, и все татары стали умывать свое лицо и петь:

И храбрейший из них, храбрый Япанча, улыбался дьявольской улыбкой и, показывая на Ваню Расторгуя, предлагал его убить.