Вряд ли нужно приводить другие примеры исследований в области индоевропейского языкознания для подтверждения той истины, что антитеза неподвижного математического структурализма и подвижного историзма классического (но, конечно, прогрессирующего) языкознания бледнеет и почти теряет всякий свой смысл в сравнении с передовой наукой. Самое большее – это то, что структуральные и исторические методы могут иметь только чисто временные и весьма условные разграничения, но ни о какой их абсолютизации в настоящее время не может быть и речи. Для этого стихийного сближения обоих методов можно было бы привести огромную литературу.

В заключение, однако, необходимо сказать, что указанная стихия сближения двух методов ни в каком случае не может оставлять нас в полном покое, поскольку для цельного языкознания все же существует немало разного рода препятствий, бороться с которыми отнюдь не так просто.

Если указать на препятствия теоретического характера, то ради примера можно привести мнение Р. Добрушина, который обвиняет классическую лингвистику в том, что она не умеет создавать устройства для машинного перевода с одного языка на другой, что наши языковеды не знакомы с математикой и техникой, что существующие у нас организации, занимающиеся прикладной лингвистикой, немногочисленны и слабосильны и что нужно не просто внести какие-то поправки в современное языкознание, но нужно его все целиком переделать на математический и технический лад[195]. То, что известный процент математиков, техников и лингвистов должен создавать такую науку, которая помогла бы изобретать разного рода языковые машины (вроде машины для механического перевода с одного языка на другой), это едва ли вызовет у кого-либо сомнение. Ясно также и то, что чем больше будет такого рода машин и специалистов, тем лучше. Однако приравнивание лингвистики к математике и технике или вообще к естественным наукам, повелительный запрет языковедам заниматься языком и стремление приостановить огромный прогресс современного языкознания как науки об языке в жертву наук о математически-техническом воспроизведении языка, все это является такой теорией, которая, конечно, мешает сближению классической и структуральной лингвистики. Кроме того, если не будет хороших лингвистов, то не будет и хороших математически-технических работников в области практической лингвистики. И вообще советская наука строится на единстве теории и практики, и абсолютизирование какой-нибудь одной из этих областей всегда ведет только к регрессу этих областей.

Небрежность в оперировании с языковым материалом также служит препятствием для создания такой лингвистики, которая стояла бы выше никому не нужной антитезы классической и структуральной лингвистики.

Если подвести итог всему сказанному, то необходимо констатировать преодоление нашей советской наукой глубокого разногласия классической и структуральной лингвистики.

Настоящий раздел является прямым продолжением указанных ниже работ[196]. В них мы рассматривали аксиомы знаковых систем и предварительно сформулировали некоторые особенности специфически языкового знака.

Здесь мы коснемся той особенности языкового знака, которая, может быть, является для него наиболее специфической. Эту область, или особенность языкового знака мы называем валентностью. Мы попытаемся сейчас разобраться в самом понятии валентности и охарактеризуем только самые главные черты специфически языковой валентности.

Термин «валентность» возник в середине прошлого века в химии, где стал обозначать способность атома к образованию химических связей. Оказалось, что каждый атом допускает только те или иные определенные связи с другими атомами и что эта способность везде разная. В XX в. этот термин из химии перешел в языкознание, где тоже стал обозначать способность каждого отдельного языкового элемента связываться с другими языковыми элементами, порождать и допускать их. Таким образом, валентностью в языкознании стали обозначать способность отдельного языкового знака вступать в связь с другими знаками для образования более или менее обширных цельностей.

При этом о языковой валентности говорят уже в отношении разных уровней языка. Мы бы сказали, что это есть способность языкового элемента получать то или иное значение (функцию) в связи со своим контекстом, будь то отдельный звук или объединение звуков в единую морфему, будь то объединение морфем в цельную лексему или в отдельное слово, будь то объединение слов в целое словосочетание, в грамматическое предложение или в единицы еще более сложных связей.

Тем не менее, понятие контекста вовсе не исключает понятия валентности. Контекст указывает вообще на наличие каких бы то ни было семантических связей в языке. Валентность же указывает на наличие тех или других семантических связей уже в каждом отдельном языковом элементе. Конечно, связь эта здесь еще не развернутая, но языковой элемент в свете валентности уже рассматривается как нечто содержащее в себе зародыш возможных семантических связей. Каждый языковой элемент рассматривается в этом случае не изолированно, не единично, но как бы в виде заряженности разными своими возможными связями с другими языковыми элементами, как некоего рода заложенность в отдельном языковом элементе всех его возможных связей с другими элементами. Как в химии один атом кислорода или серы может соединяться лишь с двумя атомами водорода и один атом углерода только с четырьмя атомами водорода, так и в языке определенный префикс или суффикс содержит в себе способность только тех или иных семантических возможностей конкретно судить о которых мы можем только при помощи научного обследования тех или иных областей словообразования. Само латинское слово valeo, источник термина валентность, наряду с такими основными значениями, как «я силен», «я крепок», «я здоров», тоже имеет гораздо больше значений, связанных с понятиями способности, влиятельности, могущества, значительности, стоимости.

В связи с таким пониманием валентности значимость этой категории весьма вырастает для языкознания, и недаром с некоторого времени стали этим термином широко пользоваться. Те, кто употребляет этот термин, сознательно или бессознательно, борются с тем, отошедшим навсегда в прошлое, направлением в науке, которое понимало язык механистически и трактовало его как внешнеассоциативную связь отдельных слов или звуков с приписыванием этим словам или звукам только единичного, только изолированного и в отношении прочих элементов языка только дискретного характера.

Язык в настоящее время представляется нам как живой организм. Но для этого необходимо, чтобы все его составные части были чем-то таким, что связано с целым тоже органически, а не механически. Однако как бы ни был самостоятелен какой-либо элемент и как бы он ни был изолирован от других элементов языка, сам по себе он тоже является органическим целым, каким-то маленьким языковым организмом. А это значит, что каждый элемент языка в зародыше уже содержит в себе то целое, из которого получаются те или другие языковые образования. Другими словами, о валентности в языке имеет смысл говорить только в случае остро динамического понимания языка в противоположность механическому.

Конечно, во всяком организме имеются связи более органические и связи менее органические. Если, например, у собаки отрезана лапа, она все-таки продолжает жить. Значит, лапы связаны менее органическими связями с телом собаки. И в этом смысле могут быть названы менее «органическими частями». Но у животного нельзя вынуть сердце, нельзя вынуть легкие, нельзя вынуть мозг и многое другое, чтобы оно еще продолжало жить. Значит, сердце животного организма есть уже его более органическая часть, притом такая органическая часть, без которой не может жить весь организм. Значит, в подобного рода органах животного организма обязательно заложена возможность существования и проявления решительно всего организма.