8) Эта самостоятельность развивается дальше, превращая ту ирреальность, которая была, возможно, свойственна конъюнктивам исторических времен, в потенциальность или даже прямо в действительность (такой пример мы приводили выше в §4, п. 4).

9) Эта самостоятельность может расти еще дальше. Она может достигать степени постоянства, так что настоящее время разрастается здесь очень широко и переходит в нечто непоколебимое и нерушимое.

10) Наконец, настоящее время придаточного предложения может дорастать до степени общего суждения, общего закона или правила, для которого, в сущности, уже нет ни прошедшего, ни настоящего времени, но которое существует для всех времен. Как мы видели выше, на соответствующем примере в §4, п. 4, здесь необходим coni. praes.

11) В контексте рассказа автор может от себя самого делать конъюнктивные заметки вне всякой темпоральной связи с контекстом, как это мы видели выше на предложениях цели.

Все эти темпоральные оттенки (а их, как мы сказали, бесконечное количество) вносят огромную пестроту и разнообразие в употребление времен придаточного предложения, когда это последнее зависит от исторического времени главного предложения. С некоторого момента требуемые правилом о последовательности времен coni. imperf. и plusquamperf. вдруг начинают отмирать: и появляются то coni. praes, то coni. perf. Очень трудно сказать, где этот момент начинается. Мы только что наметили последовательность в переходах прошедшего времени в настоящее время. В зависимости от того, где и на сколько пишущий или говорящий начинает ощущать веяние настоящего времени, и сменяются одни конъюнктивные времена на другие. Изменение первоначально избранной точки зрения под действием исторического времени главного предложения может начаться уже во втором пункте из перечисленных выше одиннадцати пунктов. У каждого писателя и для каждого отдельного случая тут возможны самые разнообразные точки зрения, и здесь не может быть никакого единого и абсолютного предписания. Все зависит от темпоральной текучести действия придаточного предложения; и все зависит от того, какую комбинацию прошедших и настоящих элементов мыслит автор в своем придаточном предложении, зависимом от исторического времени главного предложения.

Другими словами, те три варианта, которыми располагает традиционное правило о последовательности времен (одновременность, предшествие и предстояние), должны быть освобождены от своей метафизической раздельности и от своей полной неподвижности так, чтобы каждая из этих категорий бралась в ее становлении, в ее семантической текучести и не оставалась в мертвом и неподвижном виде. Тогда и получится то, что мы фактически имеем в живом латинском языке, а именно, после исторического времени главного предложения, в конъюнктивном придаточном предложении всегда может ставиться какое угодно, совершенно произвольно выбранное время; и для выбора этого времени, в конце концов, совершенно нет никаких формальных ограничений, а определяется он исключительно только намерениями пишущего или говорящего. Правда, для каждого такого намерения имеется своя собственная, внутренне закономерная структура сложного предложения, так что здесь нет никакого грамматического хаоса, а имеется только полный грамматический порядок. Однако принципов этого грамматического упорядочения по латыни бесконечное количество.

До сих пор мы рассматривали значение времени, в котором выражены действия придаточного предложения, для самого придаточного предложения и тем самым для всего сложного предложения. Однако наряду с временным основную роль в структуре придаточного предложения играет модус, который так же текуч и непостоянен, как и время. Классическое правило последовательности времен щеголяет своей простотой и неуязвимостью только потому, что авторы учебников и руководств представляют себе модус опять-таки в виде застывшей глыбы, недоступной никаким переменам и никакому становлению. Конечно, если брать индикатив и конъюнктив, как некоторого рода предельные точки модального становления, то они оказываются чем-то устойчивым, постоянным и, если угодно, неподвижным: индикатив не есть конъюнктив, и конъюнктив не есть индикатив. Но эти предельные точки ни в коем случае нельзя абсолютизировать и превращать в метафизически-неподвижные абстракции. Это только пределы для бесконечно разнообразного приближения к ним неисчислимого количества модальных оттенков, которые меняются от фразы к фразе, от абзаца к абзацу, от произведения к произведению, от писателя к писателю, и от эпохи к эпохе.

Выше нам приходилось говорить о разной степени придаточности и о том, что между придаточным и главным предложениями возможны бесконечные переходы, накладывающие каждый раз свою собственную печать на всю структуру сложного предложения. Сейчас можно сказать, что разная степень модальности есть одна из самых ярких выражений этой разной степени придаточности придаточного предложения. Для иллюстрации мы возьмем такую казалось бы несомненную в латинском языке грамматическую категорию, как косвенно-вопросительное предложение.

Никому и в голову не приходит, что сама косвенность и сама вопросительность есть текучая категория, а не какие-то твердые камешки, которые можно сколько угодно перекладывать из одного ящика в другой. Косвенный вопрос, с одной стороны, может сливаться с обыкновенным придаточным предложением и представлять собою твердое и устойчивое дополнительное предложение. Косвенность такого косвенного вопроса будет максимальная, а его вопросительность – минимальная. Однако можно себе представить и противоположную крайность: косвенный вопрос по своей интонации приближается к прямому вопросу; и этому способствуют те выражения главного предложения, от которых этот вопрос формально зависит. Косвенность такого косвенного вопроса – минимальная, он тут меньше всего является дополнительным предложением; и вопросительность его – максимальная. Между этими двумя крайностями и распределяются все оттенки косвенного вопроса, то более близкие к дополнительному придаточному предложению, то более близкие к прямому вопросу. Но эта текучая семантика косвенного вопроса тотчас же отражается и на его модальной структуре.

Действительно, еще в середине XIX века Э. Беккер установил факт огромной распространенности индикатива в косвенных вопросах архаической латыни, а также его известное наличие и в более поздней латыни, классической и серебряной. Труд Беккера был использован Дрегером в его классическом труде по историческому синтаксису латинского языка, излагаются Кюнером в его трехтомной грамматике и вообще стал прочным достоянием науки вплоть до настоящего времени. Установлены и все главнейшие условия употребления индикатива в косвенных вопросах с приведением огромного текстового материала. Распределяя эти выводы по-своему и делая из них собственные заключения, мы можем по этому поводу сказать следующее.

Мы выставляем здесь общий тезис: чем косвенный вопрос по своей интонации и по своему лексическому составу и окружению ближе к прямому вопросу, тем возникает больше вероятности появления в нем индикатива; и чем он ближе к дополнительному придаточному предложению, т.е. чем менее он самостоятелен и чем более является придатком к своему главному предложению, тем больше можно ожидать в нем конъюнктива. Отсюда можно наметить такие случаи употребления индикатива в косвенный вопросах у Плавта и Теренция.

Во-первых, главное предложение косвенного вопроса указывает на ожидание немедленного ответа, то есть задаваемый здесь косвенный вопрос очень близок к прямому вопросу. Это главное предложение либо является просто императивом в смысле требования ответа (dic, loquere, responde mihi, narra, memora, indica, expedi, opta, doce), либо каким-нибудь другим выражением того же требования или ожидания (rogo, quaero, volo scire, expeto audire, fas me certum):