Второй вывод, без которого невозможна современная теория валентности, – это полная невозможность ограничить ее только одними артикуляционными пределами. Понимаемая в том широком смысле, как мы это сейчас обрисовали, валентность вносит в язык некоторые элементы, которые прямо нужно назвать внеартикуляционными или, попросту говоря, непроизносимыми. Возьмем какой-нибудь индоевропейский корень слова, который в разных языках, да иной раз даже в одном и том же языке, выступает в виде самых разнообразных огласовок. Если мы сравним такие слова, как «бить», «бью», «бей», «бой», то всякий лингвист скажет, что здесь мы имеем дело только с одним и единственным корнем слова. Но в таком случае мы скажем: пожалуйста, произнесите этот один и единственный корень указанных слов. Его произнести нельзя. А тем не менее он реально существует, и те отдельные слова, которые мы сейчас назвали, отличаются одно от другого только разной огласовкой. Другой пример: все языки переполнены омонимами. Так, немецкое leben одинаково может пониматься и как существительное и как инфинитив глагола. Как же в таком случае быть? Ясно, что произносимость слова в грубо артикуляционном смысле вообще не является языковой необходимостью, она не является необходимостью и для языковой валентности.

В современном советском языкознании имеется достаточное количество общепризнанных теоретических положений, при помощи которых нетрудно объяснить все своеобразие понятия валентности. В нашем языкознании твердо проводится учение Маркса о том, что язык есть непосредственная действительность мысли. Уже это одно не только облегчает понимание категории валентности, но и является достаточным основанием считать валентность прямой языковой необходимостью. Все, что есть в мысли, имеется и в языке; и потому все сложные и бесчисленные оттенки логической мысли вполне в непосредственном виде ощущаются и в языке. Но это вовсе не значит, что язык и мышление есть одно и то же. Язык есть непосредственная действительность мысли, а не просто сама мысль. С логической точки зрения понятие ремесленника есть только указание на то, что данный человек занимается ремеслом, и больше ничего. Если же ремесленник является для нас не понятием, но словом, т.е. элементом нашей реальной человеческой речи, то ремесленник может оказаться не просто работником в области ремесла. В реальной человеческой речи он еще и ест, и пьет, и спит, и живет в каком-то доме, и имеет такой-то костюм и т.д. и т.д. Другими словами, слово «столяр», а не понятие столяра обладает, попросту говоря, бесконечной валентностью, так как это не мысль, но непосредственная действительность мысли.

И наконец, как бы мысль и язык ни различались между собой, они являются только разными сторонами одной и той же действительности. Надо только уметь объединить понятие жизни и самое жизнь. Однако это, пожалуй, уже далеко выходит за рамки учения о языковой валентности.

В настоящем разделе нам хотелось бы отойти от характеристики недостаточных взглядов в области учения о структурах и дать попытку положительного решения вопроса о структурах на конкретном и живом материале языка. Попытка эта тоже во многих отношениях является недостаточной. Но мы все же решаемся ее предпринять, чтобы содействовать продвижению вперед наших либо чересчур абстрактных, либо чересчур конкретных построений в этой области.

О живой структуре языка нельзя говорить без понимания языка как живой действительности мысли с целями человеческой, т.е. разумно-жизненной коммуникации. Так понимали язык Маркс и Энгельс. Но мысль, осуществляемая в языковой действительности, уже перестает быть просто мыслью. Она осмысляет слепую стихию языка и превращает ее в знак мысли. В этом случае мы говорим о языковой сигнификации, или о сигнификативных функциях мысли и языка. Уже ближайшее наблюдение обнаруживает, что типов такой сигнификации существует очень много. И прежде чем говорить о разных типах языковой сигнификации, условимся в самом точном и определенном смысле, что мы в дальнейшем будем называть сигнификацией. Это – структура осмысляемой звуковой действительности, возникающая как смысловое, т.е. как дофонетическое и сверхфонетическое осмысление слепого звука в целях коммуникации. Условившись так, попробуем в дальнейшем говорить, во-первых, о более детальном анализе самого понятия сигнификации и, во-вторых, о самых элементарных и первичных актах сигнификации.

Фонетика есть артикуляционно-акустическое описание звуков, используемых человеком в своей речи. Семантика есть совокупность значении слов или наука о значении произносимых человеком слов в зависимости от времени и места этого произношения. Естественно ожидать, что фонетика и семантика соответствуют друг другу, т.е. естественно ожидать, что каждому произносимому звуку, а также каждой совокупности произносимых звуков соответствует в языке определенное значение, а каждому значению соответствует то или иное фонетическое образование. Однако при более внимательном изучении языка оказывается, что отношение между фонетикой и семантикой очень сложное, и одна другой отнюдь не всегда соответствует, или соответствует весьма разнообразно. Здесь мы хотели бы указать на эту сложность соотношения фонетики и семантики, приводя для этого ряд простейших и очевиднейших примеров.

Звук, взятый сам по себе, как результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата, есть нечто самостоятельное, нечто изолированное от других звуков и тем более от всего прочего, а потому заслуживает собственного и вполне специфического описания и определения. Такой звук, взятый, в отличие от всех прочих звуков, звук как именно звук, уже не является звуком вне всякого анализа, т.е. не является звуком в глобальном смысле слова. Звук, взятый в таком самостоятельном виде, является также и понятием данного звука, т.е. звуком, имеющим свой собственный смысл и свое собственное значение. Такой звук уже не есть просто результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата. Такой звук есть уже осмысленный звук, в его создании действует не просто артикуляционно-акустический аппарат, но и определенного рода смысловая функция.

Однако осмыслить что-нибудь – это значит подвести его под нечто общее, а его самого рассматривать как единичное проявление этой общности. Когда мы говорим «Иван есть человек» или «Жучка есть собака», то подобного рода суждения только в том случае будут суждениями, когда сказуемые этих предложений будут указывать на нечто общее, а подлежащие – на то или иное единичное проявление этой общности. Иначе никакого суждения у нас не получится. Точно так же, когда мы говорим «а есть а», это значит, что какое-то глобальное, смутное и непонятное «а» мы поняли именно как «а», а не как что-нибудь другое. Но это обязательно значит и то, что сказуемое в данном случае мы привлекли как некую общность, осмысливающую все подпадающие под нее единичности, и подлежащее «а» уже перестали понимать как нечто глобальное и нерасчлененное, как нечто туманное и бессмысленное, но стали понимать как нечто получившее для себя определенный смысл, как нечто теперь уже осмысленное. Назовем это подведение единичного под общее и функционирование общего как чего-то, дающего смысл соответствующему единичному, актом сигнификации. Эта сигнификация есть, следовательно, смыслополагание, и ему принадлежит смыслоразличительная функция. Звук «а» был чем-то глобальным и смутным, пока мы его не понимали как именно «а». Но когда это «а» поняли именно как «а», мы его уже осмыслили как «а», т.е. совершили не только артикуляционно-акустический акт, но еще и акт сигнификации.

Однако тут-то как раз и начинается теория того, что мы называем языковой сигнификацией. Даже сигнифицированное «а» все еще не означает того, что это «а» есть действительно то «а», которое функционирует в языке, в живой речи языка. Ведь если мы действительно поняли, что «а» есть именно «а», то вовсе не из таких изолированных звуков состоит человеческая речь. Если бы это было так, то, произнося слово «дерево», мы сначала произносили бы звук «д» и тут же о нем забывали бы; затем мы произносили бы звук «е» и опять тут же о нем забывали и т.д. и т.д. Вместо живого слова «дерево» мы получили бы просто некоторый ряд звуков, вполне сигнифицированных, т.е. понятых нами как таковые, но взаимно изолированных, поскольку этого требует сигнификация каждого звука как чего-то вполне определенного и законченного и вполне отличного от всяких других звуков. Сигнификация звука «а» как именно «а» указывает на специфику этого «а» как результата тех или иных артикуляционно-акустических функций, не больше того. А когда мы этими звуками пользуемся в нашей живой речи, мы совершенно даже и не вспоминаем о затраченных артикуляционно-акустических усилиях. Языковое «а» вовсе не есть артикуляционно-акустическое «а». Его языковая сигнификация вовсе не есть артикуляционно-акустическая сигнификация. Поэтому, как бы представители фонетики ни старались дать точное артикуляционно-акустическое описание звуков языка, взятых в своей специфике, т.е. именно как таковых, именно как звуков же, все равно фонетическая дисциплина, взятая сама по себе, не имеет ровно никакого отношения к языку. Языковые звуки вовсе не есть просто звуки. В языке им принадлежит совсем другое значение, вовсе не фонетическое. Подлинное языковое значение звуков внефонетично и надфонетично. Когда мы говорим «дерево», – ни о каких отдельных звуках, составляющих данное слово, не говорим и не думаем. Эти звуки, входящие в осмысленное слово «дерево», являются только носителями определенного смысла, т.е. того смысла, который принадлежит слову «дерево» как слову, обозначающему определенный тип и структуру из области растительного мира. Между этим смыслом и звуками, его выражающими, нет ничего общего. И сигнификация, заключенная в слове как в определенной структуре языковой области, вовсе не есть фонетическая сигнификация. Поэтому данное выше определение сигнификации как приобщения частного к общему или общего к частному является определением слишком широким, которое охватывает и фонетические функции в артикуляционно-акустической области, и те языковые звуки, которые вовсе не являются только звуками и осмысляются только внефонетически, только надфонетически. Очевидно, языковая сигнификация требует от нас более подробного изучения, основные черты которого мы сейчас кратко наметим.