Каков он был человек, поймете сами из такого случая. Однажды подали нам ко второму блюду соленые зеленые помидоры. А Васька свой помидор есть не стал и оставил на тарелке. Второй механик возьми и схохми:

– Знаете, ребята, почему Васька помидоры не ест?

Все навострились, потому как усатый механик в остряках ходил.

– Так у Васьки же голова в банку не пролезет!

Кают-компания грохнула, а Васька спокойнейшим образом допил свой компот, встал, попросил разрешения, поблагодарил и ушел.

Зато на следующий день в обед он обиженно сказал механику:

– Ты тут вчера изощрялся, а у самого-то голова разве пройдет в банку?

Такой вот был парень. Но работал нормально, никаких претензий к нему не было. Один недостаток имел – больно здоров был спать. Ежели Васька уснул, с ним что хочешь делай. Хоть из койки вынь на голую палубу. Он только свернется колечком, посопит и продолжает спать. И потому поднимать его на вахту – целая проблема была, за полчаса начинать надо было.

Однажды стояли мы в ремонте, вывели из эксплуатации камбуз, переселились в гостиницу. Не помню уж, как вышло, но с койками было туго, и Ваське достался номер на двоих с настоящим негром. Ночью ребята намазали Ваське лицо сапожной ваксой, а утром стали будить. Схватив полотенце, Васька сунулся к умывальнику, увидел в зеркале совершенно черную рожу, сказал:

– Вот дураки, они вместо меня негра разбудили!

Лег и тут же снова уснул.

Скажите на милость, разве не справедливо его Негром стали звать?

История эта началась и закончилась в большом портовом городе некой тропической страны, на берегу одного из океанов. Она правдива от первого и до последнего слова – ручаюсь вам головой. А ежели мало одного залога, к нему, я уверен, приложат свои головы все прочие очевидцы.

Неподалеку от порта стояла гостиница, воздвигнутая в эпоху колесных пароходов и шляпок с вуалями. Не было в ней кондиционеров и вообще никаких электронных удобств. Но зато там были крысы.

И жил в этой гостинице, на одном со мной этаже, капитан Без-енко. Он привел сюда морской буксир и теперь обучал экипаж из местных жителей сложному искусству кораблевождения. В молодости была у него пышная шевелюра, но потом он выгодно обменял ее на усы кукурузного цвета и просторный живот – из тех, что у нас в Одессе называют «накоплением» или «арбузом». Я говорю «у нас», потому что Без-енко оказался моим земляком и даже почти соседом. Мы радовались такому фатальному совпадению, и нас было, что называется, водой не разлить – особенно по вечерам в баре, где изнывали в грязном аквариуме позолоченные рыбки.

Давно лишенные информации о ходе футбольного первенства, мы жили голой теорией, а она сулила победу одесскому «Черноморцу». Без-енко был экстремистом. Он презирал меня за то, что я довольствовался в мечтах третьим местом («Черноморец» к концу первого круга был на восемнадцатом и последнем).

– Можешь подавиться своей «бронзой»! – говаривал он обычно.

Ему нужно было «золото» или, по крайности, «серебро». По вечерам он изучал полупустую таблицу, ориентировочно прибавляя Одессе очко за очком.

И вот, когда он довел наконец «Черноморец» до «золота», минуя острые рифы поражений и унылые ничейные штили, грянул гром.

Гром этот был типографский. Пришли газеты сразу за несколько месяцев. Репортажи со стадионов были хуже некрологов. Я заполнил таблицу и решил наложить на себя руки. Но мне захотелось проститься с Без-енко: он получил те же газеты.

Без-енко с секстаном в руке опирался на стол, как Луи Каторз на знаменитом портрете. «Замерял падение нашей звезды», – подумал я и спросил:

– Ну, что ты имеешь сказать?

Он безмолвствовал. Мне стало его жаль даже больше, чем себя.

– Не убивайся, – сказал я. – Еще не все потеряно. Если киевское «Динамо» потерпит поражение во всех оставшихся матчах и потом дополнительно семь раз обыграет самое себя, а все другие команды половину своих очков отдадут «Черноморцу», то мы смело берем «серебро»…

Он поднял на меня страдальческие глаза и вдруг явственно произнес:

– Мне бы стрихнинчику.

«Готов!» – решил я и на всякий случай отошел к двери.

– Можешь на меня положиться, – продолжал он, – я этого так не оставлю.

– Чего «этого»? – я перенес одну ногу в коридор и чувствовал себя уверенней.

– Они жрут мой курс, – туманно ответил Без-енко и заплакал скупыми морскими слезами.

– Старайся поменьше думать об этом. Они приналягут и все поставят обратно, на место.

Он вздрогнул:

– Хотел бы я видеть, как им это удастся!

– Подожди, – мягко, как ребенку, сказал я. – Подожди и увидишь. Кто знает, может, они уже взялись за дело…

Без-енко опять вздрогнул, подскочил к письменному столу и распахнул настежь дверцу. За нею лежали толстые, сложенные стопкой тетради. У верхней, с надписью «Навигация» и римской единицей, кто-то аккуратно по дуге отъел весь правый угол.

«Девятка!» – невольно подумал я и спросил:

– Зачем ты ее порезал?

– Это я? – Он помедлил и огляделся по сторонам. – Крысы… Тут у меня выступала семейка – мама и три дочки… Можно сказать, грызут науку!

Оказывается, вчера вечером в номер к нему пришли четыре крысы и сразу накинулись на конспекты. Капитан потребовал у портье мышеловку, но тот не понял и принес дюжину пива. Так они коротали время: Без-енко пил пиво, а крысы жрали тетрадь. Он пробовал их отогнать. Но они не спеша уходили к дыре в полу и, едва капитан возвращался к пиву, принимались опять за свое.

– Это хамки! Они делали мне варфоломеевскую ночь, – пожаловался Без-енко.

Мы бросились к директору. Но директор сослался на утвержденный выше список инвентаря и мышеловки не дал. А когда я сказал, что в списке нету и крыс, он дико разгневался и закричал, что крысы, мол, появились в отеле помимо директорской воли, и спроси они разрешения, он им бы его не дал. Тогда я зашел по другому краю и пробил вопрос насчет сохранности имущества постояльцев и разных гарантий – словом, всего, что было написано на табло, висевшем внизу, у правого уха портье. Но он отбил мой вопрос за боковую линию, ибо юридические гарантии имеют силу над людьми, а не безответственными грызунами. Отбил – и сделал рывок к моим воротам, с улыбочкой предложив опротестовать москитов и мух. Само собой, я перешел в контратаку, но директор снял телефонную трубку и объявил, что матч окончен.

Без-енко был невменяем.

И началась мистика. Крысы ели конспекты. Каждый вечер они приглашали к Без-енко друзей и родственников. Через неделю капитан знал их всех в лицо. Он бегал к директору с ошметками тетрадей, но ничего не добился.

Тогда мы выклянчили у судового врача мышьяк. Без-енко накупил разных деликатесов, начинил их отравой и аппетитно разложил возле стола.

Крысы к угощению не притронулись.

– Офсайд? – спросил я его утром.

– Чуют… – оперным шепотом ответил Без-енко и, помолчав, добавил:

– Они подслушали, когда мы договаривались за мышьяк. Я от этих разносчиц холеры всего жду.

По его расчету выходило, будто крысы свободно понимают человеческую речь, и зря мы не называли мышьяк по науке, латинским словом. Названия этого я не знал, да и Без-енко тоже его не помнил. Но он сказал, что ничего бы от нас не отпало, если б заглянули в справочник. Все равно пригодилось бы потом для кроссвордов. Я почувствовал раскаяние. Но тут меня осенило.

– Слушай! – закричал я. – Ведь русского-то они знать не могут…

– Не терзай мне зря сердце, – сказал Без-енко. – Каждый раз, когда мой взор падает на вас, молодых, я плачу от боли. Ваши мысли, как те часы, крутятся в одну сторону. Крысы, запомни, сынок, ходят под всеми флагами и слышат все языки!..

Он довел свое рассуждение до высшей точки, заявив, будто крысы, общаясь между собою в портах, свободно могли создать всемирное лингвистическое сообщество, и допустил наличие особого языка.