Здесь пойдет о композиторах. А кто не хочет, может выйти покурить. Свой рассказ хочу начать со слова «ой!».

Ой, товарищи! Итак, я начинаю.

Это случилось в феврале.

Я вел такой образ жизни, что куда б я его ни привел – филармония.

Я туда явился с настроением. Потому что уважаю дни рожденья, а юбилеи – так вообще. А двойные – так это не только вообще, но еще и подавно.

Причем в первом отделении должен родиться Брамс, а Вагнер, если концерт не отменят, во втором. В первом Брамсу 150, а Вагнеру уже потом 170. Интрига!

Короче, в филармонии давали юбилей.

Зальчик небольшой, по сути камерный, а оркестр большой, по сути симфонический. Оркестрантам тесно – не то слово. Скрипка на скрипке и смычком погоняет. Но оркестр у нас способный: разместились, еще тесней сплотившись, и т. д.

Оркестр настроился, затих. Угомонился и зал. А вот теперь по обычаю, заведенному не нами, рампу должна осчастливить сама Людмила Ильинична Рейва, чтоб – вначале ж было слово, да? – своим вступительным открыть на сцене вечер.

В овладевшей тишине мы услышали: идет! Из сценических глубин, из задней дверки, что на сцене (на музыкальном языке – карман), она пошла, лауреат всесоюзного конкурса, прорезая собой весь оркестр.

Она двинулась на авансцену. Сцена маленькая, а оркестра полсотни, крепко сбитый музыкальный коллектив. И сидят они так плотно и так скученно, что музыковеду нужно продираться. И Рейва идет напролом, по ходу сметая пюпитры, и у пюпитров начинается падучая. Ей отвечают смычками. Не вступая в дискуссию, Рейва делает ветер: он срывает партитуры, и они кружат над оркестром, как в ноябре осенние листы.

В сражении с оркестром лектор-музыковед Людмила Рейва одержала победу. Она облегченно вздохнула, что часть своей программы отработала, открыла рот…

Теперь ей нужно покорить и зал. А в зале аншлаг. Но не простой, а аншлаг по-донецки: когда в зале треть – это уже хорошо, это даже отлично, это по-донецки просто здорово. Потому что, казалось, Донецк, да? А надо же, кто-то пришел!

И вот она взглянула на оставшихся, точней, на пришедших из тех, кто из интеллигенции остался. И осталась довольна сама: в зале – вся интеллигенция Донецка. А первое отделение – это Брамс. Она встряхнулась, одернула платье и звучно и празднично выдала:

– Брамс!

Людмила Рейва выдала Брамса, сделала паузу, чтобы мы осознали, что это не Чайковский и не Глинка никакой, и, чтоб наши глазки засветились Брамсом, повторила:

– Брамс! – и счастье в ней, как ребенок под сердцем. – Какой глубинный смысл в этих шести буквах! – сказала она и пошла себе дальше по тексту, как будто ничего такого не сказала.

Что?! Я не ослышался?! «В шести»?! Рука у меня была вот она, она была не занята ничем, и я по пальцам: раз, два, три… Их было пять!

Их пять, и это объективно. Я подумал: Рейва вгонит в оторопь народ. Но человек критического склада, я в зале в одиноком меньшинстве. А публика наивна и доверчива. И она сидит себе, внимает. Шесть букв? Съела. Она съест и двадцать шесть, не поперхнется.

Рейва как стояла, так и осталась, а я как сидел, так и задохнулся: как же так?! Я отпал, я отключился…

Бывало, Рейва откровенно заливала. Она могла переврать фамилию и имя композитора, но обязательно докладывала о всех его женщинах, даже если этот композитор был Чайковский.

А однажды нас оповестила: Шостакович. Что ни лето, наезжал в Москву, потому что страшно любил эти белые ночи.

Рейва!

Это где же, выходит, эти белые ночи?

И если б только ночи – это ладно. Но ведь речь-то о глубинном смысле!

Да, бывало. Откровенно заливала. Но в этот вечер Рейва превзошла.

А я за точность могу и Родину продать. И это не из принципа. А просто воспитание такое. Что мне делать? Я строчу своим интеллигентным почерком: «Их пять». И хватит, их же пять. Краткость – сестра таланта. Больше мне ей нечего сказать…

И дальше Рейву я уже не слушаю. Потому что верить ей нельзя, «глубинный смысл». А записку, краткую как сестру, по рядам я шлю на авансцену. Рейва развернет ее и – ах! Опомнится: «Извините, дорогие, я в Брамсе Иоганнесе ошиблась! Если Брамс – это глубинный смысл в пяти».

Вступительным словом, изложенным колыбельной прозой, Людмила Рейва довела до неприличия первую скрипку Вайнштока. Он отчетливо захрапел. Но, одержимая, она не замечала.

На сороковой минуте вступительного слова, когда за Вайнштоком потянулись остальные, Людмила Рейва быстренько свернулась и, представив оркестрантов, обратным ходом со сцены исчезла.

И пошел, и полился Четвертой симфонией Брамс. Но мне не до симфонии вообще. Какой мне Брамс, когда я никакой: записка! Где она блуждала, я не знаю, но к адресату так и не дошла.

Антракт. Все выходят, разминают косточки, не дают заветриться буфету. А я даже не пошел себя размять, я на месте – грустный, как больной. Я бы ушел. Ушел бы прочь куда подальше, но! Я очень люблю дни рождения, очень. А юбилеи – так вообще.