Фотограф щелкает в упор и с дальней дистанции, клацает затвором, слепит магнием, гремит штативом, пикирует с лестницы, возникает среди пальмовых кадок и формирует из участников брака живописные группы.

Он царь, он бог. И. о. Гименея. Цепей у него нет, но у него есть квитанции. Четыре обязательных снимка плюс шесть снимков по желанию новобрачных, которое знает один бог, то есть он, фотограф.

Стороны довольны. Заказчик хочет, чтобы ему было красиво крупным планом. Фотографу тоже нужен план. И тоже, по возможности, крупный. Реют купидоны. Рдеют хризантемы. Что еще нужно для полного счастья?

Но пока Петя Игрек ведет Машу (теперь уже тоже Игрек) вниз по лестнице, ведущей к вершинам семейного благоденствия, на его свободной руке повисает бойкий юноша из оркестра.

– Вы слыхали, как поют дрозды? Сейчас еще раз услышите. Бодритесь, товарищ жених, невеста хочет музыки. Что у вас, десять рублей? Зачем менять, мы вам на сдачу «ча-ча-ча» крикнем.

– Не смущайся, Петр, – одобряет сахалинский дядя, – пока вы наверх ходили, я тут ребятам музыку заказал. Пусть играют на гармошке у прохожих на виду. Что мы, хуже Кногтевых?…

И тут можно было бы закончить это волнующее повествование, приписав в конце, что молодые жили долго и счастливо и вышли на пенсию в один день, если бы не одно важное обстоятельство: официантка Аннушка уже пролила масло… и котлета «по-киевски», шипя и брызгаясь, покатилась, подпрыгивая, по накрахмаленной скатерти. А это значило, что процесс бракосочетания уже переходил в свою кульминационную стадию – свадьбу…

С высоты птичьего полета свадебный стол напоминал неразгаданный кроссворд: по вертикали закусочки, по горизонтали напиточки, вход по открыточке.

– Заходите, заходите, – осипшим от трехчасового радушия голосом зазывал Петин папа, как бы невзначай роняя платок.

По этому сигналу дежурный оркестр (40 рублей официально, 150 – по согласованию) обдавал очередного гостя дежурным «Мендельсоном». Гость обменивался с молодыми дежурными поцелуями и отправлялся заедать их порционными цыплятами, фирменными паштетами, салатами и не входящими в смету «давальческими» продуктами, добытыми вне ресторана.

И пока неугомонный тамада, размахивая бокалом шампанского направо и налево, доказывал собравшимся, что «в мире лучше пары нету, чем сегодняшнюю эту»; пока опоздавший дядя с Сахалина мостился на скамейке для штрафников и пил штрафную со всеми новыми и старыми родичами; пока на левом крыле стола запевали «Червону руту», на правом подхватывали «Ой да зазнобило…», а в центре с мрачным упорством бубнили «Горь-ко!» – тем временем над всей этой красотой проплывали созвездия коньяков (стоимость несостоявшегося путешествия по Волге), штабеля бутербродов с икрой (некупленная «Библиотека всемирной литературы»), цельношоколадные макеты зверей и растений в натуральную величину (туристская палатка с надувным дном) и многое другое…

Кому же все-таки нужен этот галактический брудершафт, эта изнурительная схватка с едой не на живот, а на гастрит?

– Нам? – передергивают плечами замордованные вниманием молодые. – Это все чтобы родители не обижались.

– Мы? – удивляются родители. – Мы все ради детей! Они у нас одни и еще маленькие. Пусть знают, что нам для них ничего не жалко!

Дети и родители сходятся в одном: они смертельно боятся обидеть знакомых и родственников неприглашением на свадьбу и поэтому настойчиво их зазывают. Последние, в свою очередь, опасаются нанести первым кровную обиду своим неприходом и поэтому настойчиво приходят.

Остается фактор, о котором можно сказать одним словом: «Чтобнехужечемулюдей!» Это слово чаще всего и оказывается решающим.

Но неужто единого слова ради стоит выбрасывать на ветер столько сил, чувств, средств?

Кстати, о средствах. Ведь не всякой молодой чете бабушка оставляет чулок с червонцами и фамильные билеты «Спортлото»…

Правда, нынешний гость знает, почем сегодня бракосочетание, и не рискнет прийти на торжество с чем попало. Правая рука еще протягивает невесте гладиолусы, а левая, как бы ненароком, сует в карман жениху синенький скромный конвертик с красненькой новой бумажкой. Достоинство бумажки определяет чувство собственного достоинства гостя.

Когда же гости наконец расходятся, из жениха, как из почтового ящика, извлекаются разомлевшие конверты. Чаще всего баланс показывает: свадьба себя окупила!

Но даже если семейная фирма понесла убытки, никто особенно не печалится: зато как погуляли! Какая память будет!..

Память – это, конечно, прекрасно. Но почему бы слегка не упорядочить эти хаотические матримониально-финансовые операции? Зачем доверенному родственнику пересчитывать конверты, вытягивая шею откуда-то из-за портьеры, когда его можно официально усадить за кассу в центре банкетного зала?

Зачем почтенному отцу семейства в поте лица рассаживать гостей, если он, в строгом белом халате, с книгой жалоб и предложений в нагрудном кармане, может проводить их вдоль полок с продуктами, предварительно проследив, чтобы они оставили свои сумки и портфели у входа? И, наконец, разве посетители торжества, переведенные на полное самообслуживание и хозрасчет, не управятся с расфасованным угощением куда оперативнее и деловитее, чем в условиях нынешней архаической свадьбы?

Правда, из этой стройной системы несколько выпадают жених и невеста. Но скажите, гости дорогие, положа руку на кокотницу с грибами: разве во время обычной свадьбы эти фигуры оказывают влияние на ход событий? Жених и невеста за банкетным столом давно уже превратились в этакую формальность, в один из традиционных атрибутов свадебного застолья.

Отсутствие новобрачных никоим образом не отразится на товарообороте, рентабельности и культуре обслуживания предлагаемого свадебного «Универсама».

Но пока этот полуфантастический проект, как, впрочем, и другие, более серьезные соображения по поводу новых свадебных ритуалов, зреет в организационных недрах – по городам и поселкам городского типа под гром оваций и шелест ассигнаций катится Ее Величество Расточительство Пылевглазапускательство Свадьба!

И было, рассказывают очевидцы, широкой этой свадьбе места мало, и неба, говорят, было мало, и даже, некоторым образом, земли.

Есть люди, про которых говорят: «В рубашке родился». Этот родился прямо в костюме с галстуком и при часах. Всю жизнь ему не просто везло – фантастически везло! Точнее, его везли.

Но давайте по порядку. Во-первых, он был жулик. Он был жулик и во-вторых, и в-третьих, и в-десятых. Это было написано у него на лице крупными буквами. Вскоре он запутался в своих махинациях и был изгнан из учреждения.

– Может, напишете «по собственному»? – всхлипнул он. – А то с такой характеристикой и в тюрьму не примут…

– Ладно уж, – отмякли кадровики. – Но смотри!

Он посмотрел на их бумагу. Послышался легкий треск. Это, прорывая на спине пиджак, вырастали у него два ангельских крыла. Они переливались всеми цветами характеристики и отсвечивали радужными формулировками: «Принимал меры для принятия мер», «Активно участвовал в чтении стенгазеты»…

Предместкома ураганно дыхнул на печать, словно велогонщик, проверяемый на допинг, – и… И подхватила могучая бумага экс-жулика, а ныне ценного работника, и понесла его над мирской суетой, а вдогонку неслась аллилуйная скороговорка: «Ой ты, гой еси, морально устойчивый! Исполать тебе, передовик ты наш!»

Он вмиг пролетел сквозь отдел кадров и, стремительно стирая грань между пром– и продтоварами, приземлился в райпотребсоюзе. Но вскоре райпотребсоюз залихорадило, и наш герой приготовился к катапультированию «по собственному».

– Так мне и надо, мерзавцу! – причитал он. – Одно прошу: доброе имя мое не пятнайте!

То ли на этот раз слеза у него получилась недостаточно вязкой, то ли слишком набедокурил, но вместо привычно-стыдливых «участвовал-выполнял» написали откровенно – «развалил». И все.