А наша Светка – редкая эстетка, и пару раз звала на вернисаж. Картины маслом пишет наша Светка, – как Ира говорит: «Хоть стой, хоть ляжь!» К тому же одевается премило, и поддержать умеет разговор… Зато ее сыночки… два дебила, вся школа стонет и рыдает двор. Она бы им сама дала по шее – попробуй дотянись до этих шей! Мы утешаем Светку, как умеем, и эстетизм легко прощаем ей.
Анюта чудно рыбу-фиш готовит, зато ее начальник – идиот; Лариска – эрудитка, но зато ей ужасно в личной жизни не везет.
Я не рисую, даже не пою, во всякую погоду пиво пью и жалуюсь на сердце и на почки, могу средь лета от глотка простыть… Мне, слава Богу, есть за что простить напрасный дар вязать словечки в строчки.
* * *
Я, наверное, акула —
Мужа милого любя,
Все равно всю ночь тянула
Одеяло на себя.
Было бедному несладко —
Хоть вертелся он, как мог,
То, как лед, застынет пятка,
То продует левый бок.
А как вымерзла коленка,
Он ушел в одном плаще
К той, что тихо спит у стенки
И не вертится вообще.
Теплой ночи, муж неверный!
Ухожу в акулий стан.
Стелет мне постель безмерный
Ледовитый океан.
Гений
Гуляет гений одинокий
На горизонте наших дней.
Он устремился в край далекий,
Откуда нас ему видней.
Не зря он, как овчарка, рыщет
И в нетерпении дрожит…
Нет, он не дивидендов ищет,
Не алиментов он бежит.
Он истину одну лишь ценит
И к ней дотянется рукой.
А ты, не гений, ищешь денег…
Как будто в деньгах есть покой!
С приветом!
Это было жарким летом.
Ты пришел и кокнул вазу.
Ты пришел ко мне с приветом —
Это стало ясно сразу.
Ты пришел ко мне с портретом
Брата, бабушки и тети.
Ты пришел ко мне с ответом:
– Я-то за, но мама против.
Ты пришел ко мне с советом:
– Брось курить и будь скромнее.
Ты пришел ко мне с куплетом —
Вроде я так не умею.
Лучше б ты пришел с букетом,
Что к лицу и мне, и лету.
Впрочем, что теперь об этом!
Все равно ведь вазы нету.
Левая баллада
Жила-была королева,
Что любила ходить налево.
Вот шепчут ей в ухо министры:
«Давайте пойдем направо.
В соседнем замке – халява!
Шампанского – две канистры».
Согласно кивнет королева —
Но повернет налево.
Советуют ей генералы:
«Войска повернем направо!
Война будет – вроде бала,
Нас честь ожидает и слава!»
«Вперед!» – говорит королева
И армию шлет налево.
Ей шут намекает грубо:
«Возьми-ка ты кубок справа.
Не трогай ты левый кубок —
Я знаю, там точно отрава!»
В беседе с шутом королева,
Как водится, отшутилась.
И, взяв себе кубок левый,
Естественно, отравилась.
Придворные фрейлины, здраво
Уход оценив королевы,
Клялись ходить лишь направо…
Но тут же пошли налево.
Обреченность на лирику
Могла бы сочинять я гимны,
Но были б и они интимны.
Марианна Гончарова
(Черновцы)
Зельман, тапочки!
Уезжал Шамис. Сказал – приходите, возьмите, что надо. Народ потянулся. Прощаться и брать.
Горевоцкие тоже пошли. Оказалось – поздно! На полу в пустой гостиной валялась только стопка нот «Песни советской эстрады», а на подоконнике стояла клетка с попугаем. Горевоцкая, тайная жадина, стала голосить – да зачем же вы уезжаете, кидаться на грудь Шамису, косясь, а вдруг где-нибудь что-нибудь. Шамис, растроганный показательным выступлением Горевоцкой, говорил, мол, что ж вы так поздно, вот посуда была, слоники, правда пять штук, книги, кримплены. А Горевоцкий шаркал ножкой – да что вы, мы так, задаром пришли. После горячих прощаний Горевоцкая уволокла ноты и попугая. Не идти же назад с пустыми руками.
Попугая жако звали Зеленый. Зеленый был серый, пыльный, кое-где битый молью, прожорливый и сварливый. На вопрос, сколько ему лет, Шамис заверил, что Зеленый помнит все волны эмиграции. Даже белую, в двадцатые годы.
Первый день у Горевоцких Зеленый тосковал. Сидел нахохленный, злой. Много ел. Во время еды чавкал, икал и плевался шелухой. Бранился по-птичьи, бегал туда-сюда по клетке и громко топал. На следующее утро стал звонить. Как телефон и дверной звонок. Да так ловко, что Горевоцкая запарилась бегать то к телефону, то к двери. Еще через сутки он прокричал первые слова:
– Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сво-о-лочь!
– Значит, он и у Зельмана жил!.. – воскликнула Горевоцкая.
Зельман Брониславович Грес был известным в Черновцах квартирным маклером.
Последующие пять дней Зеленый с утра до вечера бормотал схемы и формулы квартирных обменов, добавляя время от времени «Вам как себе», «Побойтеся Бога!», «Моим врагам!» и «Имейте состраданию». Тихое это бормотание внезапно прерывалось истеричным ором:
– Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сволочь!
Через неделю в плешивой башке попугая отслоился еще один временной пласт, и Зеленый зажужжал, как бормашина, одновременно противно и гнусаво напевая:
Она казалась розовой пушин-ы-кой
В оригинальной шубке из песца…
– Заславский! Дантист! – радостно определила Горевоцкая. – Я в молодости у него лечилась, – хвастливо добавила она и мечтательно потянулась.
Зеленый перестал есть и застыл с куском яблока в лапе. Он уставился на Горевоцкую поганым глазом и тем же гнусавым голосом медленно и елейно протянул:
– Хор-роша! Ох как хор-роша!
Горевоцкий тоже посмотрел на жену. Плохо посмотрел. С подозрением.
– Может, он тебя узнал?!
– Да ты что?! – возмутилась Горевоцкая. – Побойся Бога!
– Имейте состраданию! – деловито заявил Зеленый и, громко тюкая клювом, принялся за еду.
Ночью он возился, чесался, медовым голосом говорил пошлости и легкомысленно хохотал разными женскими голосами.
– Бордель! – идентифицировал Горевоцкий, злорадно глядя на жену. – Значит, ты не одна у него лечилась!
