Он поколдовал над «Экспрессо», занимающим всю стену, и взбодрил две чашечки ароматнейшего напитка.

– Слишком крепкий, – отхлебнув, заметил я.

Он опустил три копейки в автомат и подал мне стакан газировки с сиропом «Свежий камыш», от которого защипало в носу.

– Да, а про коньяк из погребов я и забыл, – засуетился он. – Собственной выдержки.

– Нектар! – зажмурился я. – На винно-коньячном работаете?

– Двадцать лет как ушел. Из старых запасов.

– А сейчас где трудитесь?

– Где я только не работал! – печально махнул он рукой, как бы отмахиваясь от воспоминаний. – Не люблю, знаете, засиживаться. Пропадает стимул роста. Вот кино – это интересно. Это захватывает.

– Значит, вы и к искусству причастны? – поразился я.

– Соприкасался. Но ушел. Сплошные интриги. Из-за несчастного кондиционера подняли такой шум, словно я на главную роль покусился.

Он повернул выключатель. Повеяло прохладой, сосновым бором и морским бризом.

– Чудная квартирка, – позавидовал я. – Воздух, как в некоторых горах. Откуда она у вас?

– Что значит – откуда? – обиделся он. – Я ведь в душе строитель. По бревнышку собирал.

– Так вы жилой дом строили? – высказал я догадку.

– Не совсем. Снабжал. Строительство высотного административного центра. Тридцать шесть этажей. По проекту.

– И что же?

– Все в ажуре, – успокоил он меня. – Кто сейчас считает этажи?

В этот момент вошла молодая женщина редчайшей красоты.

– Моя жена, – представил он.

– Где вы познакомились? – ахнул я, обеими руками сдерживая сердцебиение.

– Секрет. Но не для вас. В одном НИИ.

– Так вы и наукой занимались?

– А что в ней особенного? Служил ей. Но бедно там. Одни бактерии, да и то запаяны в пробирках. Ничего в этой науке интересного, кроме лаборанток. Взял одну.

– Позвольте, и никто не обнаружил недостачи?

– Кто обнаружит? Ах, ученые? Они же рассеянные.

Голубые лучи Бетельгейзе рассеянно освещали кабинет. Мягко падали хлопья фтористого водорода.

Председатель комиссии по распределению сидел в кресле, удобно заложив седьмую ногу за восемнадцатую. В его теменном глазу светилась неземная мудрость.

– БВГЖЗ/17169! – вызвал он.

БВГЖЗ/17169, а для друзей просто ХПЛЧТБМЖ/ 1954761, – надежда и гордость факультетской футбольно-гидравлической команды, был уже здесь, нервно переминаясь со щупальца на щупальце.

– Учитывая ваши заслуги, – мягко начал председатель, – мы решили направить вас на Желтый карлик. Солнце, море, свежий воздух.

При слове «воздух» БВГЖЗ/17169 передернулся.

– Да я в жизни кислорода не нюхал!.. – чавкнул он, с трудом соблюдая субординацию.

– Ничего, поработаете два световых года, может, вам даже понравится. Голубое небо, зелень, температура +28^оС… Третья планета, одним словом.

– А на первую нельзя, профессор? – робко скрипнул БВГЖЗ/17169.

– На вторую отличники едут! – сурово булькнул второй член комиссии из своего аквариума.

– Но я же не похож на аборигенов!

Левый рот выпускника стал судорожно подергиваться.

– Небольшая пластическая операция… – председатель залился дробным старческим треском. – А не хотите операцию – и так сойдет. Многорукий, двуликий… Да они на вас молиться будут. Не синейте так, юноша, держите себя в щупальцах! Жилплощадь вам дадим, дачу. Вот уже Баальбекскую террасу начали строить. Аборигены – народ смышленый. Вы им зажигалку покажете, а они вам через пару миллионов лет термоядерную реакцию изобретут.

БВГЖЗ/17169 тихонько испустил вопль расходящегося интеграла.

– Вот и вокальные данные у вас есть, ансамбль там организуете песни и пляски. А поразвлечься захотите – дельфинов логарифмировать научите. Ну-ну, не двоитесь. Стыдно молодому специалисту бояться трудностей. Идите, юноша, и трудитесь. Завтра получите 4000 мегаватт подъемных и огнетушитель. Фрески не забудьте, да с четвертым измерением поаккуратнее. Желаю счастья.

БВГЖЗ/17169 открыл было глаз, но председатель легким изменением окраски дал понять, что разговор окончен.

Голубые лучи Бетельгейзе рассеянно освещали кабинет…

…Назавтра звездолет уже мчался сквозь пространство, постукивая на особых точках. На третьей планете ждали аборигены. Они вспоминали о будущем.

– Б-4! – шепотом сказал Вовка.

– А-8, – хладнокровно отпарировал я.

– Убит… – уныло сказал Вовка.

Но тут нас прервали, отобрали дневники и пригрозили вызвать родителей в школу…

– К-7, – сказал Вовка и опасливо поглядел по сторонам.

– Ранен, – признался я и поставил крестик.

Но тут нас прервали и заметили, что на вступительных экзаменах разговаривать не положено…

– К-6, – упорно гнул свою линию Вовка.

Я поставил еще один крестик, но тут нас прервали и поздравили с поступлением в аспирантуру…

– Ж-3, – сказал я, зная, что бью наверняка.

– Мимо! – злорадно ответил Вовка и, понизив голос, добавил: – Е-2.

Но тут нас прервали и сфотографировали меня для газеты как самого молодого доктора наук. Впрочем, не успел я сознаться, что опять ранен, как нас прервали еще раз и уволокли Вовку на международный симпозиум в Копенгаген. Встретились мы только через три года.

– …В-3, – поспешно сказал я, но опять оказалось мимо.

У Вовки оставалось еще два трехтрубных, но тут нас прервали и поздравили меня с получением Нобелевской премии. Слегка взволнованный, я наконец сделал правильный ход:

– К-4!

Но и Вовка не зевал.

– И-2, – сказал он и добил мой четырехтрубный красавец линкор.

Но тут ворвались репортеры.

– Ваше хобби? – спросили они у меня.

И я признался, что развожу фиалки.

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

Нет, это гениально. Сколько силы, сколько мощи. Каждое слово на месте, и ничего ни прибавить, ни убавить. Куда нам, нынешним – так мог сказать только настоящий поэт!

Хотя постойте. Ведь если бы памятник был рукотворный, это был бы уже не поэт, а скульптор. А раз поэт – ясно, что нерукотворный. Тавтология получается. А ежели убрать?

«Я памятник себе воздвиг». По-моему, так лучше. Короче, сжатее. Нет лишних слов. Все строго, чеканно. Так и нужно писать!

Вот только «воздвиг». Тяжеловато несколько, XIX век. Сейчас так не пишут. «Создал» – слишком возвышенно, «вылепил» – хорошо, но в ритм не лезет. А если вообще без него?

«Я памятник себе». Класс! Просто и современно. И даже как-то доходчивей. Сразу понимаешь, что именно хотел сказать поэт. «Я памятник… себе».

Вот только это «себе». Себе, тебе, мене. Упрощает смысл. Заземляет. А может, и его отбросить? А после первого слова – тире поставить.

«Я – памятник». А? Заиграло?! Появилась глубина, недосказанность. Простор для воображения. Полет для фантазии. Это уже тема: поэт – гражданин, я – памятник.

Вот только нескромно как-то, то есть понятно, что ничего такого, но критика придраться может. Придется, видно, еще поработать. Подумать… Исправить… Осовременить… А если?… Постойте, постойте… Вот оно! Нашел! Как я сразу не догадался! Просто и гениально! Так и нужно писать! Куда там Пушкину!

Читайте. Завидуйте.

«Я»!

– При проверке выяснилось, что у нас есть что показать. При повторной проверке это и было показано.

– Солдат, дай с конем попрощаться…

– Велика Россия, а спросить не с кого.