– Ага, я тебя поймал! – обрадовался тигреро. – Выкладывай. Ты в бегах?

– Какой дурак побежит на Изабеллу? – Майк оправился от изумления. – Оттуда нет пути, кроме как обратно.

– Тогда что? Ты не в ладах с законом; я не ошибся?

– Слушай, Эл, это не относится к делу. Меня заботит Мишель. У нас нет другой возможности уехать. Ей плохо, а я… я не знаю, что делать; психотерапевт из меня хреновый. Изабелла – самое место, чтобы зализывать раны. Я говорил с людьми – и знаю. Ей обязательно надо туда.

Элан покачал вино в бокале, сделал глоток.

– Почему руководство требует, чтобы ехали только счастливые?

– Маразм, – решительно определил Майк. – Дурь и блажь; твой кузен Джей так и сказал. Эл, давай ты промолчишь, а я как-нибудь уговорю Мишель.

– А вашей историей меня позабавишь?

Зеленоглазый отрицательно помотал головой.

Элан цедил вино. Что, если Мишель откажется наотрез? Ведь она испугалась именно его, тигреро.

– Вы так похожи; она тебе сестра?

– На наше горе, мы – версаны, – Майк слабо улыбнулся.

Элан сдвинул брови, соображая. Майк пояснил:

– С Клементины.

– Не понимаю. – Историю колонизации космоса тигреро знал слабо, и название планеты ничего ему не говорило.

– Ну, как же! Восьмая колония; ей уж, считай, двести лет, – принялся объяснять Майк. – Версаны – от названия первого севшего корабля – «Оверсан». Одну букву потеряли; или выкинули для пущей простоты. Клементина, чтоб ты знал, – планета хоть и земного типа, но очень своеобразная. И новая раса сформировалась в рекордные сроки. Уже у детей первых поселенцев начало рождаться потомство с ярко выраженными признаками: зеленые глаза и черные волосы. – Чувствовалось, что эти сведения Майк накрепко усвоил в школе.

– А как вас занесло сюда?

Версан повел широкими плечами.

– Лет тридцать назад там начались политические беспорядки. Многие рванули с Клементины и обосновались кто где сумел. Мы с Мишель родились уже здесь.

Новое, не имеющее отношения к словам собеседника озарение изумило Элана до глубины души.

– Ты из-за нее убил человека, – вырвалось прежде, чем он успел прикусить язык.

У Майка начали расширяться зрачки. Он долго глядел на Элана в упор и наконец хрипловато вымолвил:

– Черт тебя разберет… Мишель не зря перепугалась. – Он поднялся, постоял, глядя на пейзаж в окне. – Ты почти угадал… Если позволишь, я обойдусь без подробностей.

Версан уложил свою повесть в полсотни фраз; на самом же деле история была долгая.

…Майк вел вездеход через сопки. Вездеход был старый-престарый, любовно перебранный по винтику; ни у кого в Кедрове не было такого антиквариата. Неторопливая машина привычно углаживала колесами желтую лесную дорогу. Королевской гвардией в зеленых с золотом мундирах застыли кедры, в небесной синеве барашками разбежались крутолобые облака. Таня уезжала. Собралась погостить у родителей, в Заозерске, и Майк вез ее в Кедров, к рейсу.

Ровно год после свадьбы они прожили на берегу вырывающейся из каньона речки Чернавки, на маленькой электростанции. Станция работала в автоматическом режиме, и обслуживающего персонала было всего двое: Майк, по уши влюбленный в молодую жену, и холостой Степан. Сейчас напарник гулял в отпуске, и его заменял присланный из Кедрова практикант. Год назад Майк привез сюда Таню и ввел в дом, как юную королеву, для которой была выстроена станция и гремела в каньоне белопенная Чернавка, и золотились знаменитые кедры – те самые, что на всей Кристине больше нигде не растут. И вот она уезжает; говорит, что на месяц.

Дорога вниз недолга – сорок минут по грунтовке, затем поворот на большое шоссе. Таня молчала, глядя куда-то вбок. Красивая, желанная; внезапно ставшая далекой и словно чужой. С окончательной, безнадежной ясностью Майк осознал, что она уезжает навсегда. Не удержала ее ни Чернавка, ни кедры, ни он сам. Еще не было сказано ни слова, но он уже все понял.

– Не уезжай.

Таня раскрыла сумочку и начала в ней рыться. Столько всяческой мелочевки – можно полдня перебирать, притворяясь, будто желаешь выудить что-то нужное.

– Не уезжай, – повторил Майк. – Я люблю тебя.

– Ну Боже мой! – она с досадой щелкнула застежкой, хлопнула сумочкой по коленям. – Я соскучилась по своим, мне надо повидать людей.

– Здесь тоже люди. Хочешь, будем чаще ездить в город?

Таня фыркнула.

– Какие тут люди? Поговорить не с кем о человеческом. Они ничего не смыслят в поэзи; ты тоже, кстати.

– Я тоже, – согласился Майк.

Поэзи – единственное, чем Таня всерьез занималась. Не поэзия, в которой Майк не слишком разбирался, но которую уважал, а именно поэзи, замысловатая игра в слова. Майк благоразумно помалкивал, когда доводилось слышать Танины экзерсисы, хотя не находил в них ни логики, ни чувства. Неживая красота гладкой фразы, изящного рядка звучных слов; выдержанный ритм, безупречная рифма. Словом, поэзи; в Танином родном Заозерске от нее сходили с ума. Милое хобби, изюминка, придававшая Тане особое очарование и выделявшая ее среди других знакомых Майка. Игра, правил которой он сам не постиг.

– Не уезжай, – сказал он еще раз. – Ведь ты не вернешься.

– Не вернусь. – Таня вздрогнула, как будто сама не ожидала этих слов. – Майк, ну… Я очень люблю тебя, правда. Ты замечательный… – Она расправила на коленях пеструю юбку и решилась: – Ты совершенно чудный парень – но мне тут скучно! Я с ума схожу, на стенку лезу, а ты не видишь!

– Вижу, – с грустью заметил Майк. – Я стараюсь…

– Знаю, – перебила она. – Если ты пронес меня на руках вдоль реки или нарвал цветов – спасибо, конечно… Майк, но ведь тоска же смертная! Я не могу жить одной любовью. Мне нечего делать, не с кем поговорить.

– Со мной.

– О чем? Что речка сегодня шумит громче, а небо синее, чем вчера? И что в аппаратной барахлит этот… как его? Даже не выговорить! Сериалы с тобой обсуждать? Ты их не смотришь, обзываешь дурью.

– Дурь и есть.

– Вот-вот. А там о прекрасном, о возвышенном. Они учат любить…

– Учат портить друг другу жизнь и нервы. Ерунда это все. – Майк остановил вездеход. – Танюшка, я не разбираюсь в твоей поэзи. Я не в состоянии полдня обсуждать рифму в двух строчках или эти… графические антонимы.

– Омонимы, – поправила жена.

– Именно. Я не умею доказывать что-то там про алли… терацию, – запнулся Майк и на едином дыхании закончил: – и не отличаю стопу от строфы, а дактиль от анапеста, но я люблю тебя. Больше, чем в идиотских сериалах.

– Не заводись. Сериалы хорошие, ты просто ничего не понимаешь.

– Да черт с ними. Я не хочу, чтоб ты уезжала.

– Я не могу здесь! – почти выкрикнула Таня. – Ну как ты не поймешь?! Ты смеешься над поэзи, а для меня это жизнь. Я должна писать, у меня был талант, все говорили! А тут не могу, мне тошно, двух строк срифмовать не в состоянии. Я должна общаться с людьми, которые понимают, – а здесь весь город обойди, ни одного не сыщешь, кто разбирается. Поехали, не то опоздаю.

Майк тронул с места.

– Есть связь. Хочешь общаться – общайся, хоть со всем Заозерском. Я оплачу разговоры.

– Опять не понимаешь! Что можно сказать по связи?

– Если есть, что сказать…

– Вечер при свечах, компанией – это да. Коктейли хорошие, закуски изысканные… И платье сошьешь такое, что все упадут, и прическу сделаешь… И когда все послушают и похвалят, тогда будет толк: и рифмы приходят, и все такое. Они мне нужны – на то и друзья.

– Там ты одна из всех, а здесь единственная. Танюшка, я же люблю тебя. И старался, чтоб тебе было хорошо.

– Старался, – горько повторила Таня. – Майк, я больше не могу. Это не жизнь. Я не желаю ругаться с тобой и бить посуду…

– Отличное средство против скуки, – усмехнулся Майк.

– Знаю я средство от скуки! Я еще раз повторю: это не жизнь. Раз приходится изменять мужу, чтобы как-то скрасить…

– Что?

– Да-да! Со Степаном твоим, распрекрасным напарником, – запальчиво бросила Таня. – Коли дошло до измен – с браком пора кончать.