– Лен, – с такой тоской промолвила Марион, что я простил ей все. Может, семнадцать лет назад она так же верила в невиновность Ленвара-старшего, как сейчас – в мою?

Ее глаза блестели в полумраке; из них выкатились две золотистые капли и поползли по щекам. От вида ее слез у меня душа перевернулась.

– Ты назвал меня потаскухой. – По щекам покатились две новые капли.

– Простите.

– Никогда не говори таких слов женщине, которая тебя любит, – прошептала Марион горько. – Что бы ты ни считал.

– Простите, – повторил я. Впору было провалиться.

Марион откинулась на спинку дивана.

– Садись, – положила ладонь рядом с собой. – Я прогнала Дэви. Ну, которого ты встретил в вестибюле. Он обиделся, увидав тебя в бывшем своем костюме. Вот и прогнала… Ленни, что ты собираешься делать?

– Улетаю с Кристины. Есть куда. Тетя, а где котенок?

Марион опустила голову, за упавшими волосами не стало видно лица.

– Он умер. Ты оставил его, и он так плакал, что умер!

– Господи, – только и смог я сказать.

Тетка шмыгнула носом.

– Просто сердце разрывалось – так он кричал и метался.

«И вы велели его утопить, чтоб не мучился». Я смолчал, однако она уловила невысказанное.

– Лен, ты принимаешь свою тетку за чудовище? Мне и без того стыдно за Ирму – что вынудила тебя ее добить. Веришь? – Марион заглянула мне в лицо.

– Верю, – покривил я душой.

Ее рука двинулась было ко мне, но остановилась, будто испугавшись.

– Мы похоронили котенка в парке, рядом с Ирмой. Завтра посмотришь. Лен… никогда не бросай тех, кто тебя любит.

Я молчал. Хрюнделя было жалко – страсть. И зачем его оставил, когда уехал от тетки? Удрал из дворца, а про котенка не вспомнил. Сам и виноват. Бедный ушастый кошак… Ну зачем она его уморила?!

– Не переживай, – Марион положила-таки руку мне на локоть. – Бывают потери гораздо горше. Ленни. Ну, право же… Клянусь тебе, он бы не дожил; не дождался. Так кричал – точно человек. Сперва метался, потом судороги начались… Горничные ревели в три ручья. Пойми: он умирал, нельзя было его мучить дольше. Мы из милосердия…

– Из милосердия вы его утопили, – глухо сказал я. И взорвался: – Почему не вызвали врача?! Дали бы снотворное – он бы спал!

Пораженная, Марион уставилась на меня, приоткрыв рот.

– Я н-не п-подумала, – вымолвила она, запинаясь. – Господи… какая же я дура! – Она схватилась за щеки, замотала головой. – Дура я, дура! Лен, прости. Не сообразила… Не сердись. Его все равно не вернешь. Ленни, родной мой, не расстраивайся. Ну, хочешь, нового котенка купим?

Вот это по-теткиному: вместо промелькнувшей звезды – племянник, вместо Хрюнделя – другой котенок. Я перемолол зубами злость. Сам-то хорош – ветер в башке.

Кое-как взяв себя в руки, я заговорил о другом:

– Тетя, откуда стало известно, что моих родителей убил Ленвар-старший?

– Как ты сказал?! – поразилась она. – Ты спятил. Какая нелепость!

– Ссылаюсь на Кристи.

– Ты ездил к Кристи?

– И выбил из него признание.

– Бог мой, что он наболтал?! – Тетушка была потрясена.

– Он сказал: «Ленвар-старший», – проговорил я сурово. – Я полагаю, что из любви к вам Кристи уничтожил улики, чтобы преступника не нашли. А вы из любви к звездному проходимцу простили убийство собственной сестры.

Не мог я на нее рычать как следует. Марион сжалась на диване, такая красивая, беззащитная; и кроме прочего, она меня любила.

– Я еще раз спрашиваю: откуда известно, что убийство совершил Ленвар?

Марион провела рукой по щекам. В темных глазах блестели золотые звездочки.

– Ну да, – прошептала она. – Конечно, Ленвар. Господи, Кристи – как он мог?! Ты его заставил… Лен, ну зачем ворошить прошлое? Глупый мальчишка, что ты натворил?

– Тетя, – я сжал ей запястья, – я жду от вас правду.

Она заплакала – тихо, задушенно. Опять, как недавно у Кристи, я почувствовал себя гнусной скотиной.

– После убийства мама прожила два дня, – справившись с собой, заговорила Марион. – Она бредила, в больнице. Сиделки ничего не поняли, а я… сообразила. Передала Кристи. Он сперва не поверил, это было так… невероятно. Лен, я не хочу, чтоб ты об этом думал. Ты сам говорил: Ленвар тебе не отец. Он… был безумен тогда. То, что он учинил, необъяснимо. Я не знаю, почему! И Кристи не знает. Не спрашивай. Это слишком давняя история, чтобы ее ворошить. Я тебя прошу. Не превращай свою… не превращай мою жизнь в кошмар. Ленни, мальчик мой, обещай мне!

В теткиных словах крылась какая-то несуразность, но не удавалось взять в толк, что именно меня зацепило. К тому же Марион с таким пылом заклинала: «Не спрашивай, не думай, не вороши прошлое!» – что я уступил и не стал вкапываться, а спросил про другое:

– Тетя, вы заставили Кристи скрыть имя убийцы. Неужто Ленвар стоил такой любви?

– Ты знаешь о любви слишком мало. Не суди свою тетку, я хотела как лучше… И уже ничего не изменишь, – добавила Марион печально, смыкая у меня на шее кольцо нежных рук.

В комнате ожил интерком, сообщил голосом слегка растерянной горничной:

– Мадам, вас хотят видеть господа Кальвино и Метир.

– Кто такие? – сердито вскинулась Марион. – Что им надо?

– Они за господином Техадой; что-то правительственное. Охрана их пропустила.

За мной? В тюрьму?! Я метнулся к двери.

– Стой! – Марион поднесла к губам перстень с передатчиком и распорядилась: – Глайдер на Северную террасу. Быстро!

Когда мы выскочили на террасу, глайдер уже ждал. Тот самый, который возил меня на день рождения Юльки; и пилот внутри сидел тот же.

– Возвращайся! – выдохнула тетушка после мимолетного поцелуя. – Обязательно, Лен!

– Вернусь.

Я прыгнул в салон и захлопнул дверцу, глайдер взмыл. Я увидел, как сквозь вечерние тени на площадку перед дворцом выкатывается длинный мобиль, поймал взглядом одинокую печальную фигурку на террасе. Затем пилот заложил крутой вираж, и тетушкин дворец остался позади.

Спустя несколько минут мы покинули воздушное пространство над Летным; нас никто не преследовал.

А через три дня я ступил на благодатную землю Изабеллы. Верней, свалился на нее с воем и бранью. А еще точней, меня швырнул наземь пилот космической яхты.

От Кристины до Изабеллы мы шли через подпространство. Не мне вам объяснять, что за дьявольское свинство – это самое подпространство, к тому же пилоту велели прибыть на место в самый короткий срок. С тем, чтобы он был занят и не делал попыток меня растерзать. И мы двинулись через ужас, который зовется долгим тупиком. Даже система противоперегрузки не спасла; я до сих пор в толк не возьму, как не сдох. И конечно, где уж было делать вид, будто меня нет на борту!

На орбите мы не задержались. Пилот – Леон его звали – стремительно пошел на посадку, плюхнул свою скорлупу на плато, которое на Изабелле зовется космодромом, и кинулся в салон. Я валялся безо всяких сил и шепотом крыл своего пилота на чем свет стоит. И вот сквозь гуд в ушах и вой тысячи бесов, засевших у меня под черепушкой, расслышал я звериный вопль Леона. Сгреб он меня могутными лапами и поволок вон из яхты. Пришибет, думаю, насмерть.

И точно. Он выволок меня через пассажирский шлюз, протащил немного по трапу, а потом швырнул с высоты, метров с трех, – я аж сознания лишился. Но, видно, ненадолго: когда очухался, пилот с рыком отплясывал на моих костях бешеный танец. Ох, и крепкие у парня ноги! Хорошо, я лежал мордой вниз, не то сотворил бы он мне в брюхе суп из потрохов на кровяном бульоне.

И помню, не так за жизнь мне боязно, как за руки. Размолотит их Леон – как же потом камни собирать?

Он поупражнялся, затем вдруг выдохся, бухнулся наземь, рядом со мной, и молчит. Я тоже помалкиваю: не то что голос подать, вздохнуть больно. И вот лежу я на голой земле, на каменном крошеве – и хорошо на сердце. Спокойно так, благостно. Изабелла подо мной – точно живое существо, мудрое, доброе, мягкое. Баюкает, утешает, усыпляет боль, гладит незримыми лапами. И я покачиваюсь тихо-тихо, словно лежу на плоту, а течение несет в страну розовых облаков. И не облака это, оказывается, а кошки, и они безмолвно кружат надо мной, а длинная шерсть касается тела и исцеляет. И покой в душе несказанный, и предвкушение чего-то еще, неведомого, волшебного, упоительного.