– Лайна, – я взял ее руки в свои, – я люблю тебя безо всяких Птиц.

У нее умоляюще выгнулись брови.

– Джим, одна Птица. Одна-единственная из целого заповедника. Рано или поздно их все равно перебьют. Пусть хоть что-то достанется не чужим людям, а нам с тобой.

– Тогда я стану Трижды Осененный, и тебе по-прежнему не будет покоя, – улыбнулся я.

Шутка не удалась; рассерженная Лайна вырвала руки и выпрямилась, спустила ноги с кресла.

– Не прикидывайся дурачком! Ты в девятнадцать лет уважаемый человек, с тобой считаются все – и мой отец, и доктор Ливси, и этот ваш космолетчик Бонс. А я в свои двадцать никто. Тереза и та на меня пыхтит, потому что в питомнике побывала. Мол, у нее теперь интуиция – ого-го-го! Она мир кожей чует, сердцем слышит, затылком видит. Только и знает, что похваляется. А ты егерь. Тебе Птицу подманить – раз плюнуть. Мне девчонки поначалу завидовали, чуть не лопались, а теперь смеются. Мол, раз Птицу обеспечить не желает, значит, не любит…

– Глупости.

– Вовсе не глупости. Просишь меня выйти замуж, а сам даже до свадьбы вот столечко сделать не хочешь. Что же потом будет? Через год смотреть на меня не захочется?

– Это не твои слова. – Я начинал злиться. – Кто тебе нажужжал?

Лайна вскочила, яркие глаза потемнели, как море перед грозой.

– Ты возьмешь меня на охоту?

– И не проси.

– Ты – возьмешь – меня – на охоту? – раздельно повторила она.

– Лайна! Если б я просто жил в поселке… или в городе… я стал бы для тебя охотником. Но пойми: я – Хранитель Птиц.

– Возьмешь или нет? – Она потянула с пальца подаренное мной кольцо.

– А если бы взял? Ты что – любила бы меня, как прежде? Если б я предал дело своего отца? Предал его память?

Размахнувшись, Лайна швырнула колечко в окно; оно звякнуло о стекло и отскочило, покатилось обратно ей под ноги.

– Подавись своей памятью! Отец твой был сумасшедший, и ты тоже!

Я влепил ей пощечину. Лайна отшатнулась, схватилась за щеку; глаза налились слезами. Я испугался, что повредил ей скулу. Затем вообще испугался того, что натворил.

Она попятилась к двери. Я кинулся за ней, схватил за плечи.

– Лайна, прости…

– Проси прощения у Птицы! – Она вывернулась из моих рук и выбежала из комнаты.

– Лайна!

Она убегала по коридору – смертельно обиженная, несчастная. Выбросившая кольцо невесты.

– Лайна, постой. – Я нагнал ее. – Выслушай.

– Оставь меня в покое.

– Лайна, я же люблю тебя…

– А я тебя ненавижу! – выкрикнула она.

Вот и все, что случилось. Я стоял в дверях и смотрел, как Лайна бежит к своему глайдеру, а следом торопится ее пилот, выскочивший из бара. Потом глайдер поднялся и взял курс над морем к Жемчужной лагуне, и не было сил смотреть ему вслед.

Чтобы гулять в заповеднике, надо всего лишь получить разрешение у егеря. Сигнализация срабатывает, когда система обнаруживает у пришельца винтовку-птицебой. На иное оружие система не рассчитана – вот глупость-то! – и выехав по тревоге, можно нарваться на станнер, лучемет или даже на «стивенсон», купленный по случаю у космодесантника.

Впрочем, на лучемет мы с отцом нарвались только раз. Охотники на Энглеланде – народ безобидный. Они забираются в лес, чтобы стать Осененными Птицей, а это совсем не вяжется с убийством егеря.

Как всякому Хранителю Птиц, мне полагается напарник. В заповеднике двенадцать участков, и должно быть двадцать четыре сотрудника. Нас же всего одиннадцать, и пятый участок долго был бесхозный, пока его не разделили между тремя егерями. Одиннадцать человек против освоенной зоны планеты. Даже не смешно.

Не желают люди заниматься хлопотным и бесполезным делом, охраняя обреченных Птиц. Властям наплевать, их устраивают питомники. Сумасшедший, назвала меня Лайна. Да, наверное, так и есть.

Браслет-передатчик подмигивал огоньком. Все тот же восьмой квадрат. На пикник расположились, что ли? Нарочно торчат на одном месте, поджидая егеря? Странно. Может, система сбоит? Принимает за винтовку какую-нибудь деталь глайдера новой модели, и там совсем не охотники?

Скутер лавировал меж толстых стволов ели-ели. Под распростертыми лапами стоял зеленый сумрак. Наверху поблескивали плетеные зеркала паутинников, а на усыпанной сухими колючками земле порой встречались яркие пятна света. Таких солнечных «зайчиков» надо сторониться: если зеркало накренилось и отражает свет вниз, того и жди, оборвется.

Я миновал поляну, где виднелись остатки шалашиков – оплетенные прутьями каркасы из веток. Три года назад тут поселилась маленькая колония Птиц. У самого побережья, под боком у людей. Отец разъяснял, уговаривал, стыдил – все впустую. Обычно смышленые Птицы не желали его понимать. Притворялись, будто не Птицы они, а обыкновенные лесные пичуги. Отчаявшись убедить по-хорошему взрослых, мы переловили птенцов; а это были уже проворные трехдневки, попробуй поймай. В мешках мы перенесли их на четыре мили к западу, в овраг с белым мхом. На белом мху растут кусты можжевела, усыпанные синими съедобными ягодами. Раздраженные Птицы с криками и бранью летели за нами, пытались клевать в макушку.

Мы вытряхнули птенцов на краю оврага, и серые невзрачные пуховички нырнули вниз, попрятались под корягами. Взрослые Птицы начали было успокаиваться, рассаживаться на ветвях растущих вокруг оврага ели-ели. И вдруг – пронзительный вскрик, за ним другой, третий… Сквозь мох выстреливали белесые ростки сныши и впивались в горячие тельца. Мы были потрясены. Никогда прежде снышь не трогала Птиц, она реагирует на кротиков и прочую длинношерстную мелочь. А тут – точно взбесилась.

Мы кинулись в овраг спасать птенцов; Птицы с рыданиями метались в воздухе и осыпали сверкающие перья, словно надеялись выкупить своих детей у нас и сныши. Спасать было уже некого: десяток пушистых комочков трепыхались, пораженные ростками-паразитами. Отец все-таки углядел одного, притаившегося под листом холодовника. Возле холодовника снышь не растет, не любит веющую от его покрытых изморозью стеблей прохладу. Отец бросился к птенцу, но поскользнулся на упавшем стволе, не удержал равновесия, покатился по склону. Из мха вылетела белесая стрелка и впилась ему в подбородок, затрепетала, ввинчиваясь глубже в плоть. Отец вскочил на ноги, вырвал росток с окровавленным кончиком; по обветренному лицу расползалась белая сетка, словно кожа растрескивалась.

Я подбежал, схватил несчастного пуховичка, сунул за пазуху. Схватил отца за руку и поволок его из оврага. Оскальзываясь на склоне, цепляясь за воздушные корни можжевела, мы выбрались наверх. У отца по подбородку текла кровь; у меня под курткой слабо пищал птенец. Отец расслышал этот писк.

– Брось птенца! – крикнул он.

И тут на нас с бешеной яростью накинулись Птицы.

Они вопили, долбили нас клювами, рвали когтями, били крыльями, летящий алый пух казался каплями крови. Прикрывая лицо рукой, я вынул придушенного пуховичка и поднял его на ладони. Одна из Птиц схватила его в лапы и унесла, другие постепенно оставили нас в покое и слетели в овраг, расселись на синих от ягод кустах можжевела. Дно оврага было усыпано их лучшими перьями, но Птицы по-прежнему сияли и переливались, словно выточенные из множества самоцветов. Пуховички уже не шевелились.

Я поглядел на отца. Кровь на подбородке, кожа покрыта белой сеткой, в серых глазах боль и растерянность… Я выудил из кармана пакет первой помощи. Отец забрал его и подтолкнул меня к оврагу.

– Иди, собери перья.

– Что? – Мне показалось: я ослышался.

– Иди, – повторил он. – Ты – Осененный Птицей.

– Нет.

– Ступай! – рявкнул отец, и Птицы взвились в воздух. – Мы погубили дюжину птенцов. – Он помолчал. – Джим, я прошу: собери перья.

Сколько себя помню, отец ни о чем меня не просил: без слов, по малейшему движению, по взгляду я угадывал его желания и бросался их исполнять. Но сейчас… Как я могу прикоснуться к страшному дару? Разве сегодняшнее дает мне право называться Осененным?