– Юна, подожди. – Я затоптал угасающий костер. – Заблудишься одна в темноте.

Она остановилась среди пушистых лап ели-ели. Смутно белело лицо и обнаженные плечи – ее куртка опять уползла вниз.

– Джим, прости, – сказала она покаянно, когда я взял ее за руку и повел через лес.

– За что?

– Ты поймешь.

Пойму так пойму. Я шагал куда-то, сам не зная, куда, потеряв направление и не в силах сориентироваться по звездам. Да их и не было видно сквозь густые кроны. В кромешной тьме колючие ветки норовили ужалить в лицо, вылезшие из земли корни злобно цепляли за ноги. Где наш луг? Юна-Вэл, где твой луг со слоистым туманом, с опрокинувшимся над ним звездным небом?

Юна-Вэл, где ты? Исчезла. Я еще чувствовал тепло ее руки – а ее уже нет. Только тьма кругом, которая густеет, схватывается, как застывающий раствор, давит на горло. Внезапно меня стиснуло со всех сторон, и не трепыхнуться, не вдохнуть и не выдохнуть. Юна-Вэл задохнется; тяжкая тьма сомнет ее, раздавит, размажет в кровавую кашу. Нет! Я дернулся, пытаясь разорвать убийственную черноту, развалить пленивший меня кокон. Бесполезно. Задыхаюсь. Ладно, пусть – но пощадите Юну. Отпустите. Я согласен ее не любить, только отпустите. Пощадите ее! Не слышат…

Я умирал, не дозвавшись незримого врага, не умолив его пожалеть женщину, которая мне приснилась. Больно; зверски больно… Ей тоже… Ее-то за что? Разве она виновата? Это я виноват. Пусть я буду виноват вместо нее. Забирайте меня, душите – но меня одного, одного. Отпустите ее. Отпустили? Нет? Мерзавцы. Какие же все мерзавцы. А я умираю, не рассчитавшись…

– Уровень – две и пять, – дошел до сознания голос Израэля Хэндса.

Спустились на целую единицу. Когда успели? Неужто я так долго был в отключке? И сейчас еще полудохлый, в глазах серо, зрение не спешит возвращаться.

Рядом зарычал рассерженный Сильвер:

– О чем ты думал? Бестолочь! Усадил на главный контур и оставил без присмотра.

– Да получилось же в лучшем виде, – попытался урезонить его Дик Мерри. – Сам посуди…

– Судю! И вижу, что парня едва не угробили.

Яростное «судю» меня насмешило, я даже вздрогнул от внутреннего смеха.

– Джим? – тревожно спросил Рейнборо. – Очнулся?

Переживает. Не знает, что я всех перехитрил. Не с Сильвером я был на нижних контурах, а с Юной-Вэл.

Сквозь серую муть в глазах я никого не видел – и видеть не желал.

На лоб опустилась тяжелая ладонь. Не иначе как Мерри: у Рейнборо иная манера касаться, и у Сильвера тоже. Да не трогали бы меня вообще.

– Джим, не валяй дурака, – сказал техник. – Ты уже очухался; не пугай людей.

«Бить тебя надо, а не пугать», – подумал я, хотя за что бить Мерри? Серая муть начинала рассасываться, в ней просветлело белесое пятнышко. И тут же опять потемнело. Что за ерунда? Я знаю, как приходят в сознание: сперва зрение проясняется по центру, затем по бокам. Может, «очки» мешают? Я проверил сеточку. Нет «очков». Мою руку бесцеремонно сбросили – что за неуважение? – и принялись растирать виски и уши. В четыре руки трудятся. Старатели, чтоб вам!.. Вот ужо погодите, оклемаюсь – и близко никого не подпущу.

Все-таки я приходил в себя правильно. Темное пятно по центру прояснилось и оказалось лицом бывшего навигатора. Прикусив губу, он сосредоточенно тер мне виски. Ну да, знакомая рожа: смуглые жесткие черты, черные волосы и гладкие брови, точно нарисованные углем. Однако из-под бровей на меня смотрели совсем не те привычные ярко-зеленые глаза, что раньше. Эти были зеленые у зрачка, а к краям радужки серели, точно седой от росы луг на краю леса.

Я узнал эти глаза; я их недавно видел. Надо мной склонялась Юна-Вэл.

С каким удовольствием я бы набил морду Питеру Рейнборо! Он же, собака, обо всем догадался. И хоть бы слово сказал, когда вел меня на контуры. Только и удосужился, что велел не трепать языком.

Женщина на RF-корабле приносит несчастье. Стремясь попасть на борт, Юна-Вэл нашла блистательный выход. Оделась в биопласт – с ее высоким ростом и длинными ногами только и осталось, что налепить отменную мускулатуру, – вставила в глаза цветные линзы и принялась изображать горевшего на «Илайне» супруга.

Недурно играла, надо признать. Не диво, что Хэндс глядел на нее и кривился. Кому понравится такой хрипучий, нервный и вообще малоприятный тип, как наш Джон Сильвер? От него всех тошнило – и капитана, и обоих помощников. И благополучно тошнило бы дальше, не проколись Юна-Вэл со своим великолепным «Александр, я не позволю». Мистер Смоллет узнал ее коронную фразу, а глядя на него, насторожился мистер Эрроу. Даже если первый помощник не был лично знаком с Юной-Вэл, ему положено знать все о женщинах своего экипажа. Он мигом смекнул, что к чему, наорал на лже-Сильвера, отлупил и выгнал из салона, чтобы отвлечь внимание мистера Смоллета. Коли женщина просочилась на RF-корабль, о том не должен прознать экипаж, и тем более – капитан, когда-то ее любивший.

Я бы тоже не заподозрил, если бы Юна-Вэл продолжала носить под «очками» цветные линзы. Наверное, она вынула их, чтобы промыть, но при жгучем свечении «Испаньолы» не смогла снова вставить. Когда же корабль перешел на низкий уровень и свечение пригасло, ей пришлось снять сеточку, а необыкновенные глаза – вот они. Любуйтесь, господин Джим Хокинс. Нет, но какова! По части рисковости даст сто очков вперед любому из risky fellows. Я восхищен.

В этом своем восхищении, я повозился на постели и с головой укутался в спальник. Нарочно, чтобы не было соблазна смотреть на портрет, который принесли, пока я спал. Впрочем, я все равно его видел – и сквозь спальник, и затылком. Юна-Вэл оглядывалась через плечо, улыбалась луговыми глазами. Лайна рядом с ней смотрелась бледно.

Бедная Лайна. Я в одночасье разлюбил ее, и даже не стыдно. Будто и не было ничего, будто не я два года добивался ее любви… Впрочем, разве я добился? Вместо того, чтоб выйти замуж, меня отослали за сокровищами.

Мэй-дэй! Наслушался на контурах речей Юны-Вэл, а теперь поди разберись, чьи это мысли – мои или ее. И спросить не у кого. Хотел с мистером Эрроу потолковать – он явился, едва Рейнборо приволок меня в каюту, – но первый помощник не стал дожидаться, пока я заплетающимся языком выговорю хоть фразу. Его самого шатало после выстрела из станнера. Мистер Эрроу вогнал мне три инъекции, от которых каюта вокруг закачалась, и с нажимом сказал:

– Джим, на тебе с Сильвером держится весь корабль. Система замкнута на вас обоих, и не дай бог разрушить созданные цепи. Твое дело – выжить, больше ничего. Никаких размышлений, угрызений совести, разговоров по душам. Приказом по кораблю тебя лишили такого права.

Он улыбнулся и даже не коснулся – лишь поднес руку к моему лицу, так что я ощутил чужое тепло. И вся горечь, испуг, раздражение, недовольство, любопытство, тревога – все это мгновенно испарилось, оставив по себе одно воспоминание. Пустоту, которую предстояло заново наполнить чем-нибудь приятным.

– Спи, – мягко сказал мистер Эрроу. – Потом тебе будет очень трудно… Надеюсь, ты справишься.

Я уже спал, удивляясь, с какой стати мне будет трудно. А когда проснулся, в каюте стоял портрет Юны-Вэл.

Зря его принесли. Непредусмотрительно. Заглянет кто-нибудь в каюту – и в два счета догадается, отчего после нижних контуров у меня на уме не Джон Сильвер, а его жена.

Выпутавшись из спальника, я сел на постели. Изображение на портрете исчезло. Остался черный, влажно отсвечивающий квадрат. Я улегся обратно. Снова появилась Юна-Вэл с улыбкой в луговых глазах. Я подвинулся. Изображение смазалось и потускнело. Ладно. Коли так, пусть будет. Даже если сюда зайдет мистер Смоллет, он не станет валяться на постели и разглядывать выставку портретов на столе. Многовато их – целых три. Пожалуй, уберу тот, что со стриптизом. Мне на него уж не смотреть – неловко перед Лайной. Все равно, что на чужих жен таращиться.

По шторке хлопнули ладонью:

– Джим! Проснулся?