– Назад! – хрипло выдохнул Варвар.

– О Ханимун! – ломким мальчишеским голосом вскрикнул второй помощник и, будто зверь в человечьей одежде, на карачках метнулся к Дэссу. – Прости неразумную дочь!

Мстислав полоснул его выстрелом из парализатора. Нарочно промедлил, дал высказаться. Йенс рухнул лицом в пол; ноги бессильно вытянулись, руки остались согнуты в локтях. Белые с золотом изображения в Зеркалах погасли.

Отражение СерИвки с простой серой шерстью начало меркнуть: вторая дочь Ханимуна овладела собой. И не узнаешь теперь, кто она. Тереза? Или один из космолетчиков, притворяющийся, будто спит пьяным сном?

Дэсс взвыл, срывая голос. Похожий на свист, пронзительный вой ввинтился людям в уши, в мозг, в сердце. Дунгизуара-ма – песня, которой гонят прочь заболевших безумкой, потерявших страх ночных шептунов. Мерзкие твари, бывает, стаями осаждают княжеские замки, хлопают крыльями, с шипением вьются вокруг белых шаров, теряя вонючий помет…

Поблекшее отражение СерИвки сделалось ярче, по серой шерсти пробежали ледяные вспышки.

Космолетчики вскакивали с мест, опрокидывая кресла.

– Прекрати! – завизжала Тереза, вскинув парализатор.

Ствол малютки смотрел на Дэсса. Неуловимое движение Мстислава – и капитан выронила оружие, парализованная рука обвисла.

– Отрыжка дохлого жруна! – взревел Феликс Варвар, кидаясь к Терезе. – Стрелять в Милосердного Бога?!

Мстислав подсек его выстрелом по ногам. Первый помощник растянулся на полу, забился, пытаясь подняться.

Дэсс умолк. Лица у людей были ошалевшие.

– Всем стоять! – гаркнул Мстислав.

Варвар отчаянно ругался по-СерИвски. Вот в кого скакнула оплошавшая СерИвка, что жила в теле пилота. Ее отражения на стенах были ярче отражений Дэсса.

– Сона! – закричал княжич, понимая, что сейчас его Зеркала уснут и отражения погаснут. – Сона, ты слышишь своего бога! Ты больше не больна, лунная лихорадка оставила тебя навсегда! Ты слышишь, Сона? Милосердный Бог прощает тебя, понимаешь?

Только бога она и послушается, одному лишь Ханимуну поверит.

– Я люблю тебя, – беззвучно шепнул Дэсс, опустив голову. Его невозможно было услышать, и прочесть слова по губам – тоже.

Настоящие Зеркала по стенам уснули. До поры…

Отчего-то упорно возвращалось худшее воспоминание из прежней жизни: разгневанный дед сверлит взглядом и в который раз вопрошает:

– Ты и впрямь учинил это свинство?

И в который раз Мстислав вынужден подтвердить: да, учинил; да, это; да, именно он…

– Позорище, – бурчит дед. Кружит по кабинету, как патрульный катер в поисках диверсантов. И опять с надеждой возвращается к вопросу: – Нет, все-таки скажи: там в самом деле ты бесчинствовал?

– Я.

Дед никак не может поверить. Любимый внук, гордость семьи – и вдруг эдакое коленце. Употребление наркотиков, сексуальное домогательство, драка, оскорбление офицера. И во всем этом повинен он, Мстислав Крашич.

Безобразная история состарила деда на десяток лет. Адмиральский китель и тот сидит на нем неловко – дед сутулится, руки висят плетьми. Смотреть жалко. А ведь был мужчина хоть куда, пусть и за семьдесят.

– Слав, убей бог, не верю. Кого из приятелей ты покрываешь? Эти обормоты твоего плевка не стоят. А уж Верка – тем более! – адмирал Анджей Крашич пронзает внука взглядом.

Северин, Север, Вер – другой любимый внук, вторая гордость семьи. Внешне близнецы похожи, как две капли воды, но Северину все удается лучше, чем Мстиславу. Дед относится к нему строже.

– Подумай головой: что ты творишь? – наседает адмирал. – Брошенная учеба, погубленная карьера. Тебе даже мои связи ни к чему – без чужой помощи взлетел бы на самый верх. А так… Тьфу!

Мстислав молчит, смотрит в пол. Дед кружит по кабинету, сердится, только что мебель не пинает. Мебель у него деревянная, резная, сделанная на заказ. И на стенах – не видеоэкраны, а настоящие, писанные маслом картины. Над рабочим столом висит холодный зимний пейзаж, напротив, чтобы адмиралу всегда видеть, – сверкающий росой летний луг, а в углу, над столиком с креслами для гостей, – две босоногие девчушки, бегущие прочь от реки с котятами в корзинке. Так убегают, что без подписи ясно: взрослые затеяли топить котят, а девчушки спасли малышей. Художник был, несомненно, талантлив, и картины эти дорого стоят…

– Я не верю! – заявляет дед. – Все врут, свидетели хреновы. И дружки твои, и эта «пострадавшая», гм, цаца. Не было тебя там! Ну? Согласись.

– Был, – упорствует Мстислав.

Так уж вышло: он сгоряча взялся помочь брату, и теперь обратного хода нет. Северин примчался к нему перепуганный, виноватый, сказал, что накуролесил – ничего страшного, честное слово, но это уже второй раз, да и травкой сдуру затянулся, а иначе бы в драку ни в жизнь не полез, и коли выплывет, что опять Северин безобразничал, его из академии вышвырнут с волчьим билетом, а Мстислав легко отделается, он ведь на хорошем счету, ну, вкатят выговор – и дело с концом, да и дед поспособствует, попросит за него начальника академии, к тому же за Мстиславом ни одной серьезной выходки не числится, дед его пожалеет на первый-то раз, а Северина не пощадит, у них уже был недавно разговор… Выручай, Слав, братишка, ведь без флота не жить!

Да уж, не жить. Разумеется, во время разбирательства близнецов не различила ни девушка, к которой пристал Северин, ни вступившийся за нее офицер, которому распоясавшийся курсант дал в челюсть и оскорбил словесно. Фамилия у офицера, преподавателя той же академии, Кирсан, и шутники называют его Крысаном. Северин пошел дальше и обозвал крысой. А друзья заявили, что это Мстислав чудил. Изумлялись: вот уж на диво Слав отличился, кто бы мог подумать…

Дело замяли, как Северин и предсказывал: ведь что ни говори, а девушку офицер выручил, и челюсть ему брат не сломал, только вывихнул, и за «крысу» Мстислав извинился, как положено. Все правильно Северин предсказал. Только теперь жить не хочется.

Дед устал препираться. Сел за свой тяжелый резной стол, сцепил руки, принял адмиральский вид.

– Ладно. Поступай как знаешь. Надумал уходить из академии – скатертью дорожка. Я хлопотать не стану, чтобы взяли обратно. Катись.

Мстислав молча двинулся к двери.

– Постой, – велел дед. – Стоять, я сказал!

Мстислав остановился.

– Повернись.

Он обернулся. Черт, ну, что еще?

Адмирал Крашич вышел из-за стола. Холодный, надменный, глубоко уязвленный. И вдруг вся холодность и надменность разом с него слетели, он стал просто дедом и неожиданно тихо попросил:

– Только объясни мне, дураку: почему они тебя не выгораживают? Ни дружки твои, горе-свидетели, ни барышня, к которой ты на свиданки бегал. Они должны бы за тебя горой стоять, под присягой лжесвидетельствовать. Или я чего-то не понимаю?

– Я тоже не понимаю.

Сорвалось. Сам себя выдал. Ах, как дед подловил! Но и впрямь невозможно постичь, как лучшие на свете друзья в один голос заявили: да, это Мстислав обкурился, привязался к девушке, подрался с офицером. А ведь Мстислав их не просил, у него только с братом был уговор. И, хуже того, лучшая в мире девчонка – на курс старше, без пяти минут пилот-навигатор – не моргнув глазом соврала, будто в тот вечер у нее было свидание с Северином. А они как раз тогда целовались до сумасшествия и впервые были близки. Мстислав от счастья голову потерял, все провинности брата, что за двадцать лет накопились, готов был на себя взять. Однако он и любимую не просил защищать Северина; он просто не успел ни с кем словом перемолвиться. А они дружно врали, и никто у Мстислава не спрашивал: надо ли? Топили его, не дрогнув, не пытаясь хоть как-то оправдать. Не понять ему такого. Не простить.

Дед всегда на лету схватывал суть вещей.

– Н-да… – Он вздохнул, покряхтел по-стариковски, а затем проговорил, адресуясь к картине с девчушками: – Ну, хоть теперь ясно. Предательство близких… да, можно и взбрыкнуть. Я не одобряю, но коли ты живешь своим умом, то и живи.