На хуторе Сванте Бергмана, на островах Парайнен, вблизи от Турку, я побывал зимой. Стояли лютые морозы. Вечером в Хельсинки, готовясь к поездке, я услышал по радио обращение Хельсинкского муниципалитета. Завтра будет такой мороз, что, вероятно, затянутся льдом все промоины залива, и дикие утки, зимующие у проруби на льду Рыбного рынка, могут замерзнуть. Муниципалитет просит крестьян, которые приедут на рынок, привезти заодно и немного соломы, чтобы набросать на льду подстилку для уток.

Утром, уезжая из Хельсинки, мы проехали мимо Рыбного рынка перед президентским дворцом.

Морозное солнце, не грея, сияло над заснеженными крышами. Ресницы прохожих индевели, усы покрывались сосульками. А на льду залива, где обычно скопляются дикие утки, и на самой набережной была набросана свежая, хрустящая солома.

Призыв муниципалитета услышан. Впрочем, подстилкой пользуются не только дикие утки, но и нахальные чайки, также оставшиеся на зимовку в гостеприимной столице.

— Вот здесь, у стены, стояла деревянная кровать. Доктор Мюллер спал на ней, — рассказывает Сванте Бергман, высокий, сероглазый, жилистый старик. — Года три назад я продал ее соседу. Вот туда! — И он показывает рукой в поблескивающее изморозью окно.

Дом стоит на высоком холме, и нам в продышанный на стекле круг видны берег скованного льдом пролива между островами и разбросанные по лесистым склонам на нетронуто-белом снегу строения соседних хуторов цвета спелой брусники.

День ясный, солнечный, безветренный. Полупрозрачные дымки подымаются из труб прямо вверх. Заиндевевшие сосны и березки не шелохнутся, словно боятся потревожить тонкое вологодское кружево, в которое их облачил мороз.

Из окна горницы, натопленной жарко, как топят только на севере, видна желтая стена другого дома, срубленного почти впритык.

— Его тогда не было, — говорит хозяин, поймав мой взгляд. — Он построен позже. Это «дом старика».

Я уже раньше замечал, что во многих крестьянских усадьбах здесь за одной оградой вблизи друг от друга поставлены два жилых дома. Один получше, побольше, второй — поскромнее. Не в обычае здесь двум поколениям взрослых жить вместе. Владелец хутора старится, ему уже не под силу хозяйствовать, и, передавая бразды правления старшему сыну, он отдает ему и большой дом, а сам со старухой переселяется доживать век в меньший, в «дом старика»…

Окрестные шхеры славятся своим известняком. Немало народа сыздавна подрабатывает тут на ломке камня и у печей, обжигающих известь.

И поэтому, когда Бергману, отцу нашего собеседника, сказали, что у него заночует немецкий геолог профессор Мюллер, который приезжал разведывать запасы известняка, а теперь торопится домой в Германию, он ничего не заподозрил.

— Но парни, которые провожали Мюллера на остров Лиллмяле, хотя и были под хмельком, уверяли отца, что тут дело не в известняке, а в политике. Политика так политика! Разве есть финн не политик? — продолжал хозяин свой рассказ. — Но только через десять лет, когда я уже собирался жениться, в семнадцатом году, отец как-то раскрыл газету. «Так вот, оказывается, кто такой профессор Мюллер, который ночевал у нас!» — воскликнул он.

В газете была фотография Ленина.

Я внимательно разглядываю блеклые цветы на обоях, хотя понимаю, что за полвека они уже не раз переклеивались.

— Он был в черном пальто с каракулевым воротником и в черной каракулевой шапке, — вспоминает старик. — А печь тут была другая. Кирпичная, побеленная. Это уже после я переложил ее, поставил нынешнюю… Вот, кажется, и все. Я ведь был тогда совсем еще мальчуганом…

Старик словно просит извинить за то, что не может нам помочь полностью восстановить картину, каждый штрих которой нам хотелось запечатлеть в памяти.

На легковушке около двух часов мы добирались сюда из Турку то по мостам, перекинутым с острова на остров, то по снежной колее, а через незамерзающий пролив на остров Кирьяла переправились на мотопароме, Ленин же ехал сюда на тряской телеге. Хотя декабрь тогда был уже на исходе, зима стояла бесснежная, и санный путь еще не установился. Залив же затянуло льдом гладким, темным, ненаезженным. Лошадь на нем скользила всеми четырьмя копытами… И только за полночь со своим спутником, студентом Людвигом Линдстремом, Ленин добрался до пролива перед островом Кирьяла. Возчика с лошадьми отправили обратно и колоколом у пристани вызвали с той стороны паромщика. Кое-как перекарабкались через скользкий от льда кряж на острове Кирьяла и добрели наконец до постоялого двора, принадлежавшего огромному, неуклюжему, как медведь, крестьянину Фредериксону.

Заспанная, но приветливая фрекен Фредериксон, улыбаясь нежданным гостям, поставила на стол хлеб, масло, сыр и кувшин молока.

На постоялом дворе зимой отапливалась всего одна комната для приезжих, и в ней стояла одна-единственная кровать. Линдстрем уступил Ленину место у стенки, а сам прилег с краю. Проснулись они только перед обедом…

Декабрьский день короче воробьиного носа: не успеет рассвет оглядеться, как спускаются сумерки, и, кажется, нет конца им. Но, как ни торопился Ленин, хозяин уговорил их заночевать. Хотя Владимир Ильич и в самом деле очень устал, но все же главным доводом, решившим дело, было утверждение старика Фредериксона, что у него ноют суставы, а это верный знак того, что скоро пойдет снег. А по снегу лучше ехать, чем по скользкому льду, и быстрее можно добраться до хутора Бергмана на острове Ноуво и потом дальше на санях до Лиллмяле, мимо которого пролегает фарватер на Стокгольм… Повезет их на санях один из сыновей Фредериксона.

У старика было два сына. Старшему, Вилле, он оставлял в наследство лодки, невода, землю, младшему, Карлу, — постоялый двор. И Карл собирался ехать в Хельсинки на поварские курсы, стать поваром, чтобы приезжие летом — а места здесь были дачные — столовались у него…

Суставы старика Фредериксона хотя и предчувствовали перемену погоды, но на сей раз не распознали, в какую именно сторону она изменится.

Снег так и не пошел, а поднялся сильный ветер, исколотивший лица мелкими льдинками. И, когда Ленин наконец добрался до дома, где сейчас находились мы, встретивший его крестьянин Вильберг, заранее подряженный в проводники — это было ему не впервой, — заявил, что ветер и стремительное течение в проливе сделали свое дело — разбили лед. А пока он не станет, пока льдины гуляют, ни на лодке, ни пешком и думать нельзя добраться до Лиллмяле.

— Будьте спокойны, — сказал он, уходя, — при первой же возможности я приду за вами!

Владимир Ильич почувствовал себя на этом островке пленником, отрезанным от всего мира. И это тогда, когда дело ждет, когда дорог каждый час! Да и царские сыщики тоже не дремлют и, может, уже учуяли след, который позавчера потеряли.

Но ничего не поделаешь! Надо набраться терпения, которого ему так не хватает и которого так много у окружающих его суровых «пасынков природы».

Пришлось заночевать.

К утру ветер утихомирился, но пришел Вильберг и сказал:

— Идти невозможно… Я пробовал. Льдины еще шевелятся под ногой. Подождем вечера.

Короткий декабрьский день невыносимо тянулся. Ленин то и дело подходил к окну.

Небо обложено тяжелыми снеговыми облаками. Вот за тем скалистым островком виден краешек узкого пролива, застланного скомканной ледовой простыней. Хотя он и мало чем отличается от других бесчисленных, извивающихся между шхерами проливов, но он знаменит.

На его берегу некогда сожгли ведьму.

Мало ли где сжигали ведьм! Почему же этот костер, погаснув, не растворился во тьме времен, не исчез из памяти людской? Потому что он был последним. Это была последняя ведьма, сожженная в Суоми.

Выходя на крыльцо, чтобы взглянуть, наступил ли желанный мороз, вряд ли Владимир Ильич думал об этой несчастной женщине. Уж скорее, он вспомнил бы о той, о которой позавчера ему рассказывал депутат парламента Сантери Нуортева.