Эта перемена полностью отразилась и в деятельности Бьёрнсона, и тогда, когда он, молодой писатель, сын пастора, приписывал победу немцев над французами во франко-прусской войне тому, что германские офицеры распевали перед фронтом псалмы Лютера, и тогда, когда он впоследствии с энергией человека, познавшего истину, в своих романах и драмах показывал вред религиозного фанатизма, ограниченность и косность протестантской церкви.

Нансен же начинал с того места, где остановился Бьёрнсон. В нем нет крестьянской ограниченности. Он атеист, чуждый суеверий, и тогда, когда, улыбаясь, принимает в команду «Фрама» тринадцатого матроса, и тогда, когда наотрез отказывается от предложений стать королем Норвегии, потому что в конституции сказано, что возглавлять государство может только человек, исповедующий лютеранство, а он неверующий… и считает невозможным умолчать об этом.

Всматриваясь в суровое лицо пятиметрового исполина, шагающего на фреске по голубому льду с непокрытой головой, я вспомнил о том счастливом летнем вечере, когда увидел его на берегу Невы.

Вместе с поэтом Виссарионом Саяновым мы шли по Университетской набережной, у самого гранитного ее парапета, к Дворцовому мосту.

Из главного здания Академии наук выходили люди — видимо, кончилось заседание.

Виссарион читал нараспев только что написанные стихи, посвященные Нансену:

И, шагая в такт стиху, мы почти вплотную подошли к высокому человеку, стоявшему без шляпы у самого края парапета.

Он пристально смотрел вперед, то ли на Адмиралтейскую иглу, то ли на Медного всадника или на прозрачную невскую волну… И о чем-то задумался.

— Это он! — сказал Виссарион. — Нансен!

Забыв о правилах приличия, я буквально впился глазами в героя моих детских мечтаний. Мальчишкой, забыв о несделанных уроках, я читал и не мог оторваться от путешествия «Фрама».

Но тогда уже взрослый, окончивший университет, прошедший воинскую службу человек, я знал, что Нансен приехал в Ленинград на конференцию международного общества «Аэроарктика» — готовить полет на Северный полюс. И все же мне не верилось, что я вижу его наяву.

Высокий, прямой, без шляпы, с голубовато-седыми, словно навсегда от зимовок заиндевевшими волосами, свисающими седыми штурманскими усами, смотрел он вдаль.

Нева широко несла свои воды в Балтийское море, в Атлантику. За Атлантикой — Ледовитый океан. Не к нему ли летели в ту минуту мысли Нансена?

Вдруг он круто повернулся к подъехавшей пролетке, в которой уже сидел совсем дряхлый академик Александр Петрович Карпинский, и, пожав руку восседавшему на облучке извозчику, легко вскочил в пролетку.

Возница повел вожжами, прищелкнул языком, и лошадь побежала к Дворцовому мосту.

В тот день, когда Нансен открывал в конференц-зале нашей Академии наук совещание общества «Аэроарктика», его последователь и друг Руал Амундсен на самолете «Латам» — Нансен знал об этом — стартовал из Тромсё на поиски экспедиции Нобиле в свой последний полет.

Это было 18 июня 1928 года. Мы же узнали о полете на другой день.

С тех пор пролетело около сорока лет. Четверть века минуло, как «Фрам» поставлен на вечный прикол в музее, куда стекаются люди всего мира.

И больше десяти лет прошло с тех пор, как граждане Осло построили новую ратушу, на стенах которой шагает по льдам их знаменитый соотечественник.

У гранитного парапета невской набережной он выглядел старше, чем изобразил его Альф Рольфсен. Впрочем, художник прав: разве этот седой старик не стал символом мудрой молодости своего народа?..

…Выйдя из ратуши, я подошел к беломраморному бюсту Фритьофа Нансена. Он сооружен не в центре площади, носящей его имя, а сбоку, у стены Ратуши, в тени, словно те, кто поставил его здесь, хотели подчеркнуть скромность своего героя, равнодушного к славе.

Несколько лет назад в Копенгагене на людном перекрестке я увидел невысокую скульптурную группу — обнаженные обнявшиеся девушки-подростки. «Две сестры» называлась эта статуя — дар Дании от норвежского народа в благодарность за продовольственную помощь во второй мировой войне.

Высеченный из мрамора, поставленный у западной стены ратуши бюст Нансена — тоже дар. Дар замечательного датского скульптора Кая Нильсена норвежскому народу. В благодарность за то, что жил на свете такой норвежец — Фритьоф Нансен…

Так даже в этом, казалось, безжизненном камне отражен дух Нансена, сближающий в дружбе народы.

И, еще раз вглядываясь в черты его лица, запечатленные в мраморе, я думал о том, что нужно и в Поволжье, и на одной из площадей Москвы воздвигнуть памятник неутомимому рыцарю мира Фритьофу Нансену, почетному депутату Московского Совета. Думал о том, как близок и сегодня нам этот удивительный человек, сочетающий бесстрашие, почти фантастическое дерзание с точным, научно выверенным расчетом, страстную любовь к родине — с не менее страстным служением человечеству.

На полуострове Бюгдой, у самого берега, рядом с гигантским пирамидальным шатром, под крышей которого покоится на вечном приколе «Фрам», выстроен плоскокрыший дом-музей «Кон-Тики».

В единственном большом зале его среди голубых, застывших пластмассовых волн плывет плот, связанный из огромных бальзовых бревен, отслуживших свою службу в плавании, поразившем воображение миллионов людей, в переходе через Тихий океан от берегов Перу к островам Полинезии. Это плот «Кон-Тики» с водруженным на нем прямоугольным парусом, во всю высоту которого участник плавания художник и штурман Хессельберг изобразил бородатый лик неведомого бога древних перуанцев.

Многочисленные посетители, поражаясь смелости плотогонов-мореплавателей, обходят со всех сторон этот плывущий в пластмассовых водах плот, внимательно разглядывая его.

А если спуститься по лесенке в подвальное помещение, то, словно глубоко нырнув, видишь плот снизу и видишь также экзотических рыб и рыбешек и морских чудищ, сопровождавших, служивших пищей, а то и пугавших норвежцев во время их беспримерного перехода через Тихий океан.

После осмотра всех экспонатов я провел в этом доме несколько часов, беседуя с другом Тура Хейердала, майором Кнутом Хаугландом, директором музея «Кон-Тики».

— Тур Хейердал написал хорошую книгу, — говорит Кнут, — и сделал нас всех героями. Теперь из-за него я получаю письма от девиц в возрасте до двадцати лет со всего мира. Из Америки… И даже из России. Вот, — Хаугланд открывает ящик стола и роется в нем, отыскивая письмо… — Но это от паренька с Камчатки. Он колхозник, не специалист в этнографии, но пишет: «Я полностью согласен с Хейердалом и прошу взять меня с собой в следующую экспедицию». Наверное, точно так же норвежские мальчишки просят включить их в ваши космические полеты… Сюда, в музей «Кон-Тики», еженедельно приходит писем двести пятьдесят в адрес участников экспедиции…

Моего собеседника, которому лишь немногим за сорок, голубоглазого, со светлыми, с рыжинкой волосами, невысокого, чуть сухопарого, действительно никак не назовешь киногероем, но я уже видел три кинофильма, посвященных его невероятным приключениям. «Битва за тяжелую воду», «Кон-Тики». И куски последней картины, «В кольце», еще не совсем законченной, мне на днях показывал бывший чемпион по метанию копья, талантливый норвежский писатель и кинорежиссер Арне Скоуэн, известный и советскому зрителю по фильму «Девять жизней». Уже первая запечатленная в фильме история сделала Хаугланда национальным героем. Это история о тяжелой воде.

10 июня 1940 года норвежская армия (положение ее было безнадежно) по приказу правительства прекратила сопротивление на территории Норвегии. Кнут Хаугланд, двадцатидвухлетний паренек, сержант-радист, находился тогда на севере Норвегии, вблизи от Тромсё… Вместе со своей частью он успел эвакуироваться в Англию, где и поступил в специальную школу. Там Кнут проходил все премудрости работы в подполье, для того чтобы включиться в борьбу — в движение Сопротивления оккупантам.