— Ты имеешь в виду нашу ноту Гитлеру в сороковом году, требовавшую уважать шведский нейтралитет?

— Нет, я говорю не о нотах, а о подвиге народа. Советский народ сделал для шведов самое большое, что может сделать один народ для другого: своей кровью отстоял нашу независимость, ценой тысяч и тысяч жизней спас нас от войны. Ты знаешь про план операции «Голубой песец», операции по захвату Швеции? Гитлер хотел провести ее сразу после падения Сталинграда. Тебе известно, почему она не состоялась?

И каждый раз, заново постигая все эти связи, думаешь о великой интернациональной роли нашей революции, воплощенной не только в деяниях на родной земле, но многократно отраженной за близкими и далекими рубежами ее. Красноармейцы, павшие в боях за бесчисленные безымянные высоты, горячей кровью своей поливавшие перемешанные с землей снега Подмосковья, сражались за свободу и независимость не только своей страны.

Сталинград стал могилой не только этого плана.

И многие шведы это отлично понимают…

Даже и тогда, когда об этом секретном плане было известно лишь приближенным фюрера, когда на улицах осажденного Ленинграда еще рвались нацистские снаряды, известный шведский литератор, депутат риксдага Густав Юхансон написал стихотворение «Наташа мерзнет», посвященное подвигу ленинградцев:

Памятуя об этом и зная, какие муки испытывают жители блокированного Ленинграда, шведы собрали деньги на лекарства для ленинградцев, женщины шили и вязали теплые вещи ленинградским детям.

Но шведы бывают разные.

Власть имущие, те, кто пропускал через шведскую территорию немецкие воинские эшелоны, не боясь нарушить нейтралитет, сразу же вспомнили о нем и запретили отправлять в Ленинград корабли с этим мирным грузом. Правда, министр Гюнтер пообещал, как с горькой иронией писал тогда Густав Юхансон, что

Есть и сейчас в Швеции люди, которые хотят, чтобы их страна пошла в кильватере политики агрессивных кругов Запада, люди, мечтающие о шведском атомном оружии.

Но настоящая Швеция — это Эскильстуна, город рабочих. Это шведский трудовой мирный народ.

Неужели Хельсинки на одной широте с закованной в ледяной панцирь Гренландией? Этому трудно поверить, особенно летней белой ночью, когда, раскрыв окно, вдыхаешь теплый морской воздух, словно настоенный на смолистой сосновой хвое, и видишь скользящие по заливу белокрылые яхты.

Но зато, пожалуй, нигде с такой наглядностью, как в Хельсинки, не увидишь, насколько прав учебник географии, утверждая, что линия северного финского берега «в высшей степени изрезана» и залив вдоль берегов усеян тысячами островов, шхер.

Здесь, куда ни пойдешь — прямо ли, направо или налево, — обязательно выйдешь к морю, к пакгаузам торгового порта или к приморскому парку, к дощатым настилам, на которых женщины полощут белье, к песчаному пляжу или к причалам какой-нибудь прибрежной фабрики. Многие из них имеют свои пирсы, где сгружают сырье и откуда прямо из цехов в заморские страны уходят товары.

Мало того, что город расположен на полуострове, — сам этот полуостров изрезан заливами, всеми этими бухтами и бухточками, по-фински — лахти. Они омывают бесчисленные мысы и мыски, глубоко вдаваясь в полуостров.

Пассажирские океанские пароходы причаливают к пристани в центре города, рядом с фешенебельнейшими гостиницами. Рыбачьи лайбы подходят чуть ли не вплотную к Президентскому дворцу.

И куда ни взглянешь — острова, острова. Лесистые, большие и маленькие, вырастают крутобокими скалами прямо из моря.

Большой Хельсинки насчитывает свыше двухсот островов.

Легкие мосты переброшены с одного острова на другой. Целые цепочки островов сплетаются мостами, нанизываются, как бусины волшебного ожерелья.

Один остров заслоняет собой соседний, замыкая горизонт, и кажется — перед тобой вовсе не море, а озеро. Но пройдешь сотню-другую метров — и блеснет другая даль, словно взору открылось новое озеро.

И надо всем этим царит отовсюду видный купол кафедрального собора.

И каждый остров по-своему известен.

На Сеурасаари — музей старой деревни под открытым небом, на скалистом Коркеасаари (сюда можно попасть только по морю) — зоологический сад. На четырех островах — старинная крепость, бывший Свеаборг, ныне Суоменлинна.

Остров — яхт-клуб.

На острове Ламмисаари — дома отдыха рабочего общества трезвости «Куйтто». На острове Лауттасаари, в сосновом лесу, — район нового жилого строительства. И так далее.

Острова, острова, — но легче запутаться в этом лабиринте, чем перечислить их.

И еще что поражает глаз в Хельсинки — вдруг среди домов высится стеной гранит ребристой скалы. Среди позвякивающих трамваев и быстро летящих автобусов поросшие мхом и соснами скалы здесь запросто вписываются в пейзаж.

Вживаясь в образ города, и летом и зимой я один и с друзьями много бродил по его проспектам и переулкам.

Высокая седеющая энергичная женщина Сюльви-Кюллики Кильпи, председатель общества «Финляндия — Советский Союз», автор книги «Ленин и финны», показывала мне в Хельсинки дома, связанные с именем Ленина: аристократический дом, где в квартире профессора ночевал Ленин, впервые попав в Суоми; высокий дом на площади перед рынком в рабочем районе, где, скрываясь от ищеек Временного правительства, Ленин жил на шестом этаже, у Густава Ровно.

— Я мечтаю, — сказала Кильпи, — чтобы над этим домом зажглась неоновая надпись: «Музей Ленина». Она будет по вечерам сиять над площадью… Отсюда обычно рабочие демонстрации направляются на Сенатскую площадь или к парламенту.

Побывал я и на Тэёлёнкату, где в квартире на третьем этаже, с окнами в безрадостный двор, у железнодорожника Блумквиста, жил Ленин. Здесь, на маленьком письменном столе в комнате Блумквиста, Владимир Ильич писал «Государство и революция».

Знакомство с людьми, которые своими руками строят сегодняшний Хельсинки, с такими, как маляр Антеро Бюман, и его друг старый каменщик Нестори, и молодой строительный рабочий Стемберг, помогло мне постичь душу города, его историю, пожалуй, лучше, чем самые подробные путеводители.

В этой стране камня люди много веков предпочитали строить себе жилье из дерева. Поэтому-то история каждого современного города начинается с памятного пожара. Столица не стала исключением. После пожара 1808 года в городе осталось всего семьдесят домов. А когда через четыре года повелением императора Александра I Хельсинки преобразовали в столицу великого княжества Финляндского, весь город с его четырьмя тысячами жителей умещался на площади в сорок гектаров.

И снова пламя «способствовало украшению» города. Хотя оно бушевало уже не в Хельсинки, а в Або (Турку). Пожар этот почти целиком сожрал старую столицу. Здание университета в Або — единственного в стране — было испепелено. Строить новый университет повелено было в Хельсинки, в новой столице. Туда же перевели всех профессоров и студентов.