Из широких окон школы видны три новых семиэтажных жилых дома. Они высятся одиноко на окраине малоэтажного заполярного Парижа, в стороне от них, ближе к морю, на камнях сооружения из жердей, предназначенные для сушки трески, а позади простиралось пустое пространство, которое у нас назвали бы тундрой. Взглянув на эти дома, Эйвар неодобрительно покачал головой:

— Я против таких домов. Как можно с седьмого этажа воспитывать детей, которые играют на дворе? Как вообще можно уследить за ними?!

Ну что ж, жена Эйвара могла бы следить за детьми из окна своего одноэтажного домика. Он уже был полон гостей, когда мы вместе с хозяином появились у его крыльца.

Среди гостей был и старик с китового завода, лысый, с выцветшими уже голубыми глазами под бровями, словно слепленными из мохнатого снега. Странно, как это сразу я не заметил его сходства с Юханом.

Мы поздоровались с ним, как старые знакомые.

В уютном домике Эйвара во всех трех комнатах каждая из стен окрашена в разный цвет.

— Это преимущество вашей профессии? — спросил я хозяина.

— Нет, это нынешняя мода, — быстро ответил он, — и правильная. Пусть глаз радуется радуге, зачем утомлять его однообразием.

За уставленным яствами столом, при мигающем доверительном свете свечей, завязалась живая беседа, такая, что утром я с превеликим трудом мог привести в порядок свои записи. Но это уже было на другой день.

Домой, в гостиницу, до моего острова «Квалёй» и мимо белых медведей на улицах, зазывающих покупателей в магазин, меня провожал Юхан Юхансен. Сам он ночевал у отца. В коридоре мы встретили знакомых саами с женой; они были уже в обыкновенных костюмах — национальное лапландское платье отдыхало «до завтра».

У самых дверей номера я сказал Юхану:

— Но я так и не узнал, во что вы хотите обратить деньги из ФРГ…

— Вы не забыли об этом? Мы решили отдать их на типографские машины. Хотим создать нашу газету на севере — в Тромсё или Киркенесе… На их лагерные деньги — нашу газету! Неплохо придумано? А газетка нам здесь ух как нужна! Уже есть и название — «Северное пламя»… Только денег этих, вероятно, не хватит, придется еще как-нибудь изловчиться.

И, пожимая Юхану на прощание руку, я от всей души пожелал, чтобы возможно скорее зажглось его «Северное пламя» над горами и фьордами Финмарка и Тромсё.

Швеция — это скалы, густые мачтовые леса, бурные ледяные родники, багрово окрашенные деревянные дома со снежными рамами окон.

Пейзаж однообразен и почти дик, но это обман. Здесь пилят лес, варят сталь, мочат кожи, сушат торф, разбирают скалы и валуны, собирают телефонные аппараты и спичечные коробки. Индустрия не портит пейзажа Швеции, а природа не мешает индустрии. Первоклассные заводы уместились в живописных усадьбах, окруженных старыми парками; охотник, преследуя дичь, с разбега въезжает на электростанцию, — так на страницах «Правды» делился впечатлениями о своей поездке в Швецию писатель Михаил Кольцов…

Миновав двадцать четыре тысячи островов и островков Стокгольмского архипелага, наш теплоход ранним весенним утром бросил чалки в столичном порту. И пока полицейские проверяли наши паспорта, к борту подплывали белые стокгольмские лебеди и, выгибая длинные шеи, осторожно вылавливали из прозрачной воды хлебные корки с такой гордой грацией, словно оказывали честь и великое одолжение кормившим их пассажирам. И сквозь дымку видно было, как за мостами, уже не над морем, а над озером Меларен, высокая башня ратуши поднимает на своем шпиле «три короны», издали похожую на рога оленя…

Я приехал сюда лет через тридцать после Михаила Кольцова и могу подтвердить, что с тех пор шведский пейзаж не изменился. Разве что удвоилось число высоких стальных мачт — этих гигантских ног, которыми вышагивают через всю страну высоковольтные передачи от гидроэлектростанций к промышленным центрам Швеции.

Здесь на электротяге все железные дороги — от плодородных равнин юга до болот заполярной тундры. Но что это?

Громкий, протяжный вой разносится по заполярной тундре! Какой огромной должна быть глотка этого волка! Как неутолим его голод!

Когда здесь проложили железную дорогу, десятки и десятки северных оленей постигла гибель под колесами поездов. Ведь олени любят с возвышенных мест оглядывать тундру. Гудки локомотивов не разгоняли, а, наоборот, привлекали на насыпь дороги оленей, которым любопытно было, кто это так по-необычному кричит. И тогда-то на электровозы, мчащие поезда по Лапландии, поставили сирену, воющую по-волчьи. Помню, как поразил меня, как по-человечески обрадовал этот оберегающий оленьи жизни «гуманный» волчий вой электровозов в тундре!

Но вернемся из тундры обратно к Стокгольму.

Большие и малые острова, островки, островята-шхеры — одни голые и скользкие, как спина тюленя, другие ощетинившиеся, словно ежи, колкой хвоей вечнозеленых сосен и ельника — то расступаются широко, то в живописной тесноте толпятся на морских подходах к Стокгольму, в глубоко врезавшемся фьорде Сальтшен.

А в самом удаленном от открытого моря углу, на замыкающем фьорд острове Стадсхольмен и на подступивших к нему полуостровах, возник и вырос Стокгольм. Он продолжает расти и шириться.

Остров Стадсхольмен встал, как каменная граница, как широкое гранитное средостение, между фьордом Балтики и озером Меларен, ластящимся к его западной набережной.

Восточный берег острова — граница Балтийского моря, западный — озера, тоже усеянного островками.

Двумя узкими стремительными протоками, отделяющими Стадсхольмен с юга и с севера от материка, прорывается к морю озеро Меларен. А на высоком холме старого города над северным протоком величаво и спокойно распростер свои крылья огромный, как говорят — не по масштабам страны, Королевский дворец. И еще говорят, что в этом городе, выросшем на гранитных скалах, построить дом — все равно что крепость взять.

У весны в Стокгольме свои приметы, это не только белые ночи, не только солнечные зайчики, отброшенные зеркалами фьорда на стены острокрыших домов на гранитных набережных, не груды махровых гвоздик и тюльпанов, перекочевавших из зеркальных витрин на открытые площади рынков. Цветов немало было и в декабре. Первая несомненная примета весны — это разлет птиц. Да, именно разлет или, если хотите, расплыв, а не прилет птиц…

Зимой, когда ледовая гладь озера Меларен рай для любителей подлёдного лова, у берегов фьорда среди ледового припая дымятся редкие полыньи и, поблескивая, темнеет узкая полоса живой воды, дорога, проложенная судами, все пернатое, водоплавающее дикое население столицы — утки, гагары, чирки, лебеди, — сплывается в северный проток, не замерзающий от быстроты течения.

На небольшом пространстве между двумя мостами, соединяющими старый город с северной частью Стокгольма, от левого крыла Королевского дворца на одном берегу до здания оперного театра — на другом, скопляется водоплавающей птицы видимо-невидимо. И тут же в воздухе носятся, на лету подхватывая подачку, белокрылые чайки и чернокрылые. Зазимовавшие здесь дикие гуси подгребают к гранитным ступеням набережной. А на парапете специальный ларек бойко торгует птичьим кормом, которым любопытные, взволнованные при виде этого многоголосого зрелища детишки, и взрослые, любители птичьего царства, и просто зеваки угощают пернатых.

Около киоска, чтобы каждый мог получше разобраться в кишащем у набережной птичьем поголовье, — большой плакат, где изображены в красках представители всего этого пестрого разнообразия тысячеголовой республики пернатых, морских и озерных, квартирующих на обширном акватории Стокгольма и его окрестностей и скопляющихся зимой на тесной площади в центре города.