— Умолчал.

— И, конечно, не говорил и о том, что был моим командиром в группе радистов, которых он готовил, чтобы сбросить на парашютах в Норвегии?

— И об этом не обмолвился.

— Я так и знал! Хаугланд верен себе.

— Наверное, Хаугланд вам не сказал и о том, как он стал директором музея «Кон-Тики»? — спросил меня Бенгт Даниельсон, рыжебородый, высокий и совсем лысый швед, «настолько смелый, что отважился пуститься в путешествие на «Кон-Тики» один среди пяти норвежцев», — как рекомендовал его в своей книге Тур Хейердал.

Мы встретились с ним, когда после кратковременного пребывания на родине, в Швеции, он на самолете возвращался через Советский Союз и Индию на Таити и по пути остановился на несколько дней в Москве.

— А это было так, — рассказывал он. — Когда бальзовые бревна, из которых был сложен плот, были доставлены в Осло, контиковцы предложили Государственному Морскому музею взять их. «Подумаем», — отвечали те и думали целый год. Хаугланд разозлился и сам организовал музей. Оказался отличным дельцом. И лишь когда в музей густо пошел народ, тугодумы из Морского музея сказали, что они согласны взять бревна… Но было уже поздно. Сейчас в музей приходит больше четверти миллиона посетителей ежегодно. Больше, чем в любой музей Норвегии… Но и Хейердал тоже остался верен себе, — улыбнувшись, продолжал свой рассказ Даниельсон, — он тоже не обо всем написал в своей книге.

Когда Даниельсон примкнул к экспедиции Хейердала, он был стипендиатом Калифорнийского университета и должен был к началу занятий, к 1 октября, прибыть в Сан-Франциско, иначе лишился бы с таким трудом полученной стипендии. И он очень боялся опоздать.

— «Успеем ли мы к этому сроку вернуться?» — спросил я у Тура, — рассказывал он мне. — Тур вытащил из кармана свою записную книжечку. В ней записаны были скорости течений, сила попутных и встречных ветров, расстояния между материком и каждым из островов. И все было так рассчитано и предусмотрено, что, немного поразмыслив над своими записями, Хейердал решительно сказал: «Не бойся! К двадцать пятому сентября ты сможешь быть на месте». И что же, я прибыл в Сан-Франциско двадцать девятого, а если бы мы на обратном пути не останавливались в Вашингтоне, то без особой спешки мог вернуться в университет и двадцать пятого…

Когда я спросил, почему Тур не написал об этом в своей книге — забыл, что ли, — он ответил:

— Во-первых, никто бы не поверил. Во-вторых, это было бы похоже на хвастовство! — И, бросив ласковый взгляд на жену, Даниельсон продолжал — Мы с ней обменялись несколькими письмами, и сразу же, как только кончился учебный год, я отправился из Сан-Франциско уже не на плоту, а на комфортабельном пассажирском лайнере к ней, в Перу.

— Я его сразу даже не узнала, когда пассажиры стали спускаться по трапу, — говорит мне, улыбаясь, спутница Бенгта.

— Да, да! — подтверждает он. — Она бросилась навстречу второму механику, единственному бородатому пассажиру. Я забыл написать ей, что на острове Раройя сбрил бороду… Ну, а потом уже, после женитьбы, снова отпустил…

— Не стоит бритой бородой Даниельсона кончать главу о славных контиковцах, тем более что она у него уже давно снова отросла, — говорит мне редактор.

Правильно, закончу ее иначе.

В последний свой приезд в Москву Тур Хейердал побывал у меня в гостях. Мы вспомнили и об Отечественной войне, и о героях Финмарка, о том, как наша армия освобождала север Норвегии, и в заключение Тур Хейердал провозгласил тост:

— За то, чтобы никогда больше не было войны! А если уже никак не удастся избежать ее, за то, чтобы Норвегия и Советский Союз по-прежнему сражались бок о бок по одну сторону фронта!

«Ворота в Арктику» — так называют Тромсё не только в Норвегии.

Искони отсюда стартовали полярные экспедиции; издавна он служил базой искателей приключений. Из Тромсё снаряжаются в путь зимовщики, выходят суда на промысел рыбы, тюленей, китов. А когда люди возвращаются из бескрайних ледовых пустынь, где провели годы, из тьмы заполярной зимы в город, сверкающий алмазной россыпью электрических огней, приходят с трудных промыслов, где долгие месяцы не видели женского лица, все жительницы Тромсё кажутся им красавицами, а приветливые кабачки и трактиры, в которых они празднуют свое счастливое возвращение, роскошными ресторанами. И небольшой городок предстает перед ними многолюдной столицей.

Вот почему Тромсё и прослыл «заполярным Парижем».

«Заполярный Париж» — так называют город Тромсё и его обитатели. Правда, иные старожилы полушутливо, полусерьезно обижаются на это.

«Это Париж надо называть французским Тромсё, — говорят они. — К тому же в Париже нет того, что есть у нас».

И они, пожалуй, правы. Разве есть в Париже белые ночи, беззакатное солнце? И разве Сену можно сравнить с океаном, который ластится у западного берега Тромсё и шумит у восточного, потому что город Тромсё вырос на острове Тромсё, отделенном широким проливом от материка?

Остров в Норвежском море! Но на этот остров я прибыл сухим путем, на автобусе, по новому мосту, перекинувшемуся через пролив на такой высоте, что под ним могут, «не нагибаясь», проходить многопалубные океанские суда. Мост этот — чудо инженерного искусства — выглядел необычно. Больше чем сорок узких пролетов — с одним широким посредине. И опирался он не на тяжкие, грузные, массивные быки, а на частокол тонких, высоких бетонных столбов-колонн, словно гигантская сороконожка, вставшая на длиннущие ходули.

Торжественное открытие моста, самого длинного в северных широтах, должно состояться лишь через неделю, но движение уже открыто.

Правда, при въезде на мост каждая машина, и наш автобус в том числе, уплачивает за переезд три кроны, и так будет продолжаться несколько лет, пока не покроют стоимость моста.

— В Париже за переход моста перестали платить уже сотни две лет назад, а в Тромсё только начали, — добродушно усмехается мой спутник, журналист Юхан Юхансен, с которым по петляющей дороге — горы, фьорды, паромы, снова горы — целый день мчал нас рейсовый автобус из Нарвика. — Пожалуй, это первый автобус, который привезет нас в Тромсё посуху. Север наш так отрезан от остальной Норвегии, что даже на столичные газеты здесь две цены: одна — при доставке пароходом, другая — самолетом. Доставляемая по воздуху газета стоит почти вдвое дороже, чем та, которая прибывает по морю. Ведь на пароходе она приходит на четвертый день, а в Киркенес запаздывает и на все шесть…

Люди других профессий нашли бы, пожалуй, иные примеры того, как Тромсё отрезано от основного массива Норвегии, но для журналиста Юхансена этот пример казался наиболее убедительным.

С Юханом Юхансеном меня познакомили в Нарвике.

— Ничего не поделаешь. У нас, коммунистов, своей газеты теперь на севере нет, приходится служить там, где есть место, — словно извиняясь, объяснял он мне.

Юхан — репортер одной из либеральных газет севера, для которой он и пришел взять у меня интервью о советской жизни.

Над пронзительно голубыми глазами выгоревшими мохнатыми колосками ржи нависают брови. Голова же совсем седая.

— Да, время круто посолило мои волосы, — сказал он. — Когда пришли немцы, я работал в здешней коммунистической газете. Вот и получил концлагерь. Три года просидел.

Узнав, что наутро путь мой лежит в Тромсё, Юхан вызвался проводить меня и показать город, благо, сам он давно собирался навестить родных.

Мой новый знакомый родился в самом северном городе мира — Хаммерфесте, гордившемся еще и тем, что он был первым в мире городом, на улицах которого зажглось электрическое освещение. Однако вскоре семья Юхана переселилась в Тромсё, где отец получил постоянную работу на китовом заводе.

В Тромсё прошла и юность Юхана.