Большинство было уверено, что буря войны и на этот раз не обрушит своих разрушительных волн на нейтральную Норвегию.

Они не знали, что на германских военно-морских базах крейсер «Лютцов» готовится к выходу в Антарктику, чтобы захватить там норвежские китобойные суда с драгоценным жиром, а в случае сопротивления — потопить, лишив своих противников и добычи, и, главное, тоннажа. Лишь в последнюю минуту крейсер получил другое назначение: поддержать высадку германских десантов в Осло.

Китобойный сезон был закончен, флотилия готовилась к возвращению, когда около Рио-де-Жанейро 9 апреля 1940 года радист принял тревожное сообщение:

«Вермахт нарушил нейтралитет Норвегии, на улицах Осло идут бои. Правительство эвакуировалось из столицы. Норвегия ждет, что каждый выполнит свой долг…»

Права старая норвежская пословица — иногда бывает легче выполнить долг, чем понять, в чем он состоит… Здесь же все было ясно — в чем состоит долг и как его выполнить.

Но вот где?

Ясно было и то, что стране понадобится валюта. Поэтому для начала отправились в Нью-Орлеан, чтобы сдать американским фирмам добычу и получить деньги. В Нью-Орлеане каждому из команды был дан точный порядок следования.

И, слушая сейчас, на Бюгдое, перед драконами медлительный рассказ Адама, я вспоминаю осень сорок четвертого года, когда мне посчастливилось быть офицером в частях нашей армии, освобождавшей скалистый север Норвегии от отборных гитлеровских войск.

Поздно вечером я вернулся в уже ставший тыловым городом Мурманск из разрушенного фашистами Киркенеса и сразу же помчался на узел связи Карельского фронта.

Передавая корреспонденцию в Москву под стук буквопечатающих телеграфных аппаратов, я узнал, что в Мурманск пришел океанский транспорт с батальоном норвежской армии на борту, с представителями норвежских властей.

Батальон этот должен был присоединиться к нашим наступающим частям, но так как до прихода транспорта советские воины уже освободили от нацистов часть норвежской территории, то корабль с норвежцами утром направится в Киркенес.

Вместе с представителями норвежского правительства в Мурманск из Лондона на этом транспорте приехали и норвежские писатели.

Через несколько часов после того, как я возвратился с узла связи к себе в гостиницу, порядком разрушенную, норвежские литераторы пришли ко мне в номер, окна которого, впрочем, как и все другие окна гостиницы, были забиты фанерой.

Мурманск столько раз бомбили, что стекла не напасешься. Да и стоило ли сегодня вставлять стекло, если завтра от взрывной волны снова зазвенят осколки?

Гости усаживаются вокруг стола, на котором я выставил весь свой офицерский «дополнительный паек».

Здесь высокий, худощавый трондхэймский журналист Эрик Сундвор и писатель Улаф Рюттер, всю войну работавший в Лондоне на норвежском радио. Мускулистый, невысокий человек с приятным, располагающим лицом, он говорит по-русски. До войны Рюттер преподавал славянскую литературу в университете в Осло, который покинул, чтобы бежать на мотоботе в Шотландию, где формировались части Норвежской армии освобождения. Но так как практику он проходил в Праге, то и говорит по-русски с чешским акцентом.

Четыре года эти литераторы не были на родине, только мечтали о ней и готовились к борьбе за ее свободу. И вот теперь они жадно ловят каждое слово от нас, уже успевших побывать на норвежской земле, повторяют знакомые им фамилии людей Киркенеса, о судьбе которых мы рассказываем.

Оба они сейчас офицеры норвежской армии, а мы советские офицеры, у нас общий враг и одна сейчас цель. И это делает наш разговор особенно оживленным и встречу дружеской.

Мы разговариваем о русской литературе, о норвежской, о том, что «Дикая утка» Ибсена и «Чайка» Чехова — родные сестры, о наших народах, о родине, о писателях, ставших в дни войны в ряды воинов. Мы рассказываем о популярности у советских читателей книг Нурдаля Грига.

— Нурдаль Григ, наш замечательный поэт, погиб, — печально говорит Улаф Рюттер. И рассказывает о том, что Нурдаль Григ был военным корреспондентом и участвовал в налете союзной авиации на Берлин.

Они рассказывают нам о первом батальоне Норвежской армии освобождения.

Когда в сороковом году немцы оккупировали Норвегию, несколько десятков норвежских китобойных судов промышляли в Антарктике. Вместо того чтобы возвращаться на захваченную немцами родину, они пошли в Шотландию и там организовали первый батальон Норвежской армии освобождения. Так из китоловов был укомплектован первый норвежский батальон. Он-то сейчас и прибыл сюда на транспорте, пришвартовавшемся у пирсов Мурманска.

— Норвежский поэт Арне Осен написал песню-гимн, который поет теперь вся наша армия, — говорит Улаф Рюттер и запевает.

Прислушавшись к первым тактам мелодии, мы все подхватываем ее и поем с увлечением. Потому что это родной для нас и знакомый мотив песни, звучавший в годы гражданской войны:

— Да, да, я знаю, что это мотив русской песни! — Улаф Рюттер оживленно дирижирует импровизированным хором.

На прощанье он дарит мне солдатский норвежский песенник с текстом этой новой песни движения Сопротивления, а я ему свои книжки, выпущенные фронтовой газетой «В бой за Родину».

— Я хорошо знаю русскую литературу, я переводил на норвежский Шолохова «Поднятую целину», но в первый раз познакомился лично с советскими писателями и очень рад этому. И я надеюсь на встречу в Осло! — говорит он, пожимая руку.

Эрик Сундвор, уходя, протягивает свою визитную карточку на русском языке. Он будет работать в местной администрации на территории освобожденной Норвегии. Из симпатии к русским, считая дружбу России и Норвегии нерушимой, он заранее заказал визитную карточку на русском языке.

Новые знакомые приглашают меня:

— Приезжайте к нам в гости в Норвегию. Она скоро будет полностью освобождена.

…В темноте полярного ноябрьского вечера я снова выезжаю из Мурманска на фронт… По мостовой города в строю, гулко печатая шаг, идет воинская часть…

Падает снег… Свет фары выхватывает из тьмы ближний ряд… Мы проезжаем мимо.

На плече у солдат около погон вышито «Norge» — Норвегия.

Это шагает первый батальон Норвежской армии освобождения, сформированный из китобоев. Среди них — Адам Ниссен, батальонный врач, и молодой безвестный лейтенант Тур Хейердал, которому через три года предстояла мировая слава.

На другой день после спуска корабля на воду дома у Нансена собрались друзья — условились не произносить торжественных спичей. Нансен не терпел краснобайства.

Вчера еще многие гадали, как будет назван этот корабль— именем ли жены «Ева» или именем дочери «Лив», именем родины «Норвегия» или местом, к которому он устремится, — «Северный полюс», — а сегодня за столом уже вспоминали, как, взойдя вместе с Нансеном на мостки, Ева сильным ударом разбила о нос корабля бутылку шампанского и громко сказала:

— «Фрам» — имя ему!

Фрам — значит «вперед»!

Это было семьдесят с лишним лет назад.

Ныне в музее «Фрама» якоря его лежат на бетонном полу, на котором на могучих опорах укреплен и сам корабль.

Всем судам по несчастью, попавшим в ледяной плен, сжатие льдов грозит гибелью. Но, по замыслу Нансена, «Фрам» нарочно должен был вмерзнуть во льды, чтобы они унесли его в своем дрейфе дальше на север. Поэтому-то и построили его необычно — форма корпуса корабля напоминала половинку круглого грецкого ореха — так, чтобы сжимающие льды не сокрушали, а выдавливали, выталкивали вверх. И вот сейчас, когда мы шагаем по бетонному полу вдоль днища «Фрама», просмоленная обшивка его сильно выгнутого корпуса закрывает от глаза высокие мачты. И, лишь поднявшись по железному трапу до уровня палубы, мы видим, что на средней мачте, в тридцати двух метрах над уровнем моря (высота десятиэтажного дома), прилажена дозорная бочка-марс, а клотик доходит до самого гребня крыши.