Можно часами рассматривать плакат, с которого на живую птицу свысока смотрят изображения крякв, чирков, трескунков и чнрков-свистунков, шилохвосток и широконосок, пеганок и брачных уток, краснолобых и чернолобых гагар, гусей гуменников и длинноклювых серых гусей, дикой морской и озерной птицы.

Но когда на пространстве между королевским дворцом и королевской оперой птиц становится все меньше и меньше, когда под конец остается здесь всего три-четыре лебедя-старожила да несколько пар диких уток, — значит, вскрылись ближние озера, значит, морские волны размыли и унесли ледовый припай припортовых берегов, значит, наступила весна.

Другая несомненная примета весны — наваленные у подъездов и подворотен штабели толщенных телефонных справочников за прошлый год. Значит, апрель! Значит, привезены новые, а эти выставлены на улицы и дожидаются, когда их уберут. Но почему их так много?

Еще полвека назад, в начале первой мировой войны, Ленин писал товарищам, налаживавшим через Швецию связь Центрального Комитета с питерским пролетариатом: «Если вас будут теснить (полиция) в Стокгольме, вам надо спрятаться под Стокгольмом в деревушке (это легко, здесь у них везде телефон)».

С тех пор телефонов здесь стало несравненно больше. В Стокгольме на тысячу жителей — шестьсот шестьдесят пять телефонов. Каждому аппарату положен толщенный трехтомный справочник. И вот сейчас два миллиона таких толщенных телефонных библий дожидаются у подъездов, пока их не отвезут на перемол.

Груды телефонных каталогов у каждого подъезда еще одно косвенное свидетельство того, что Стокгольм — центр телефонной империи «Л. М. Эриксон»…

Той ранней весной, когда в Швеции гостил Юрий Гагарин, ему показывали новый, модернизированный завод Эриксона как одну из главных достопримечательностей королевства.

В заводском музее он осматривал все модели фирмы, от первого допотопного телефона, выпущенного в 1878 году, до последней «кобры» — удобнейшего аппарата, прозванного так по сходству с головой змеи, приподнятой для броска вперед.

И теперь в очередном рекламном проспекте фирмы рядом со снимками президента Америки и шах-ин-шаха иранского, президента Кекконена и императора Эфиопии, Джавахарлала Неру и Элеоноры Рузвельт, Стирлинга Мосса — чемпиона Британии на скачках, — говорящих по «эрикофону» или осматривающих завод, появится и фотография советского космонавта, держащего у своего уха «кобру».

В просторных, светлых цехах нового четырнадцатиэтажного завода нас удивило обилие людей совсем не шведского обличии — смуглых, черноволосых, невысоких, легко разбирающихся в сложном переплетении тонких разноцветных проводов, которые они укладывали в коммутаторы и радиоприемники. То были не только итальянцы, спасающиеся здесь от безработицы, но и бразильцы, эквадорцы, индейцы и индийцы, перуанцы, турки, южноафриканцы…

Впрочем, это объяснялось легко. История акционерного общества «ЛМЕ» — это одновременно история более чем шестидесяти фирм дочерних, связанных с ним не только двадцатью восемью фабриками в Швеции, но и других в двадцати девяти странах: в Южной Африке и Уругвае, Венесуэле и Португалии, Турции и Бразилии, Индии и даже в Соединенных Штатах и Западной Германии. И у нас в Питере в свое время был телефонный завод Эриксона, славный революционным духом своих рабочих.

На завтраке, который устроила дирекция в честь посещения завода первым космонавтом, я напомнил главному инженеру о том, что в Кремле в кабинете Ленина на столе и по сей день сохраняется телефон с маркой «Эриксон».

— Этим телефоном пользовался Ленин в те годы.

— Но мы-то от этого не получили никакой корысти! — отозвался главный инженер.

— А моральное удовлетворение разве не в счет? — улыбаясь, спросил его советский дипломат.

— Ну, тогда вы правы, — любезно согласился инженер… Но соглашался он, конечно, лишь из любезности. Потому, что в самом деле акционерная компания «Л. М. Эриксон» не могла получить никакой корысти от того, что принадлежавший ей до революции в Питере завод, после национализации расширенный и реконструированный до неузнаваемости, преобразился в «Красную зарю».

Впрочем, давно уже хозяин фирмы не мастер-изобретатель Ларс Магнус Эриксон, основавший это предприятие в Стокгольме восемьдесят лет назад, и не его дети, а финансовые воротилы страны Валенберги. Имя же Эриксона красуется на вывеске и потому, что нынешние финансовые магнаты не любят афишировать своего богатства, и потому, что оно связано с приятной шведскому сердцу романтикой изобретательства.

Романтика изобретательства во втором городе Швеции, Гётеборге, сочетается с романтикой морской. Это город моряков и рыбаков. Но сейчас он известен и своим заводом шарикоподшипников «SKF», которые были изобретены гётеборгским мастером и на которых, по заверению рекламы, земной шар вращается вокруг своей оси. На здешних знаменитых верфях, которые строят сейчас корабли и для Советского Союза, в свое время был спущен первый железный пароход. Гётеборгский автомобильный завод «Волво» производит превосходные легковые автомобили, отлично зарекомендовавшие себя и за рубежами страны…

На перекрестке у Малой площади — на высоком гранитном пьедестале памятник человеку в длинном сюртуке, в чулках, с бронзовыми бантами на башмаках. Вокруг памятника — клумбы, на которых лиловеют такие знакомые цветы… Да неужели ж это картофель? Но это и в самом деле картошка!

Статуя изображает гётеборжца Ионаса Альстрема, который завез в Швецию картофель и первым стал его здесь выращивать. Этот человек бесспорно заслужил благодарность шведов, которые ныне не могут представить ни себя, ни родину свою без картофеля…

Чтобы пройти к Музею мореходства от того дома, где я жил в Гётеборге, надо было миновать небольшой двухэтажный старинный дом — оберегаемый памятник архитектуры начала XVIII века. Это дом знаменитого морского разбойника Ларса Гатенхьельма, последнего шведского корсара.

В рыбной гавани еще теснились к стенкам причалов белые борта рыбацких мотоботов, но знаменитый рыбный аукцион уже кончился. С площади медленно уходили груженные ящиками с сегодняшним уловом последние грузовики. Моечные машины смывали следы торга и острый запах свежей рыбы. Под островерхой шатровой крышей рыбного рынка («храма рыбы», как его называют здесь) было полно людей.

У живорыбных садков, у прилавков, игравших трепещущим серебром трески, окуней, палтуса и макрели и бронзовой свежекопченой салаки, сельди, ряпушки, угрей, у наваленных горками устриц, розоватых креветок, темно-коричневых крабов и черных больших омаров, лежавших поодаль от разной морской мелочи, хозяйки деловито выбирали подходящий товар. А на углу, за рынком, в рыбацкой таверне, в ярко-желтых непромокаемых робах рыбаки подкреплялись черным кофе и пенили в кружках прославленное гётеборгское пиво…

Перед Музеем мореходства, у подножия пятидесятиметровой башни, увенчанной статуей жены моряка, меня уже ждали друзья, с которыми я собирался поехать в маленький древний городок Кунгельв.

Когда думаешь о скульптурном облике «западных морских ворот» Швеции, или «маленького Лондона», как часто называют Гётеборг, то память подсказывает не многочисленных королей на постаментах и даже не статую основателя города Густава Адольфа с указующим перстом, мол, «здесь будет город заложен», — а эту высокую колонну, во многом схожую с той, что высится на Трафальгарской площади в Лондоне. Но на вершине ее не знаменитый адмирал Нельсон, прославленный победами на море, а безымянная, неизвестная женщина. Стоит она перед Музеем мореходства на высокой колонне у набережной реки Гёта. Голова ее непокрыта. Западный ветер развевает волосы, срывает повязанную у шеи косынку, относит в сторону тяжелый подол юбки. Но женщина, не уступая ветру, изо дня в день пытливо всматривается в даль, в сторону близкого моря, ожидая, не покажется ли мачта знакомого корабля. На руках несмышленыш-младенец, еще не ведающий о долготерпении, о тревогах и горестях своей матери — жены моряка, во славу которой воздвигнута эта колонна.