Весной, когда открылась сессия нового парламента, среди депутатов которого было (впервые в мире!) девятнадцать женщин, все загадывали, что поведает собранию первая женщина, взошедшая на эту трибуну. Здание парламента еще не успели выстроить, и поэтому сессия открылась в зале Вольного пожарного общества. Первое заседание обещало быть коротким, если бы лукавый, как говорится, не попутал лидера консерваторов старофинской партии сделать первый боевой выстрел.

— Финский народ религиозен, — благоговейно, с опущенным долу взором заговорил он и предложил каждое заседание начинать молитвой.

В защиту этого предложения консерваторы-старофинны выдвинули на передний край свою «тяжелую артиллерию» или «легкую кавалерию», как по-разному писали столичные газеты.

На трибуну взошла сухопарая девица Кэкикоски, на долю которой выпало счастье впервые в мире произнести в парламенте первое женское слово, и поддержала консерваторов.

Впрочем, она считала более целесообразным открывать заседания не молитвой, а чтением библии, сопровождая тексты подходящими пояснениями.

— Стоило ли так ломать копья из-за равноправия! — недоумевал кое-кто на хорах для публики, слушая ханжескую речь старой девы.

— Стоило! — отвечали им соседи, глядя, как девять депутатов социал-демократок проголосовали против этого предложения.

Оно было отвергнуто подавляющим большинством голосов.

Но с каким удовольствием такие ханжи, как Кэкикоски, подкладывали бы сучья в костер, на котором сжигали бы этих восставших против молитв в парламенте, одержимых дьяволом ведьм социал-демократок! С не меньшим, думается, чем их прапрабабки на берегу пролива за тем дальним островом.

Но в долгие часы ожидания вряд ли думал Ленин и о парламентском дебюте «барышни» Кэкикоски, — мысли его были поглощены другим: как через Швецию организовать связи и транспорт литературы из Женевы в Россию, когда Надежда Константиновна закончит ликвидацию дел в Питере и скоро ли приедет в Стокгольм?

Они условились, что он там будет ее ждать.

К какому сроку удастся выпустить новые, уже зарубежные номера «Пролетария»… Но стройный ход его мыслей нарушили два местных крестьянина.

Они пришли зачем-то к хозяину, увидели незнакомца и надолго застряли возле него. И хоть он мало что понимал из их речей, они пространно рассказывали ему о чем-то, делились своими соображениями… То один, то другой дружелюбно похлопывали его по плечу, и, пересмеиваясь, они силились что-то объяснить. Затем один вышел из дома.

Не в полицию ли? — насторожился Владимир Ильич.

Но через несколько минут тот возвратился с бутылкой водки и тремя гранеными стаканами.

Неожиданных посетителей огорчило то, что незнакомец наотрез отказался от спиртного. Но потом они поняли: трезвенник! — достали в сенях молока, налили стакан гостю, а свои, наполнив водкой, опрокинули залпом, без закуски — по-фински…

После этого они стали еще словоохотливее, веселей, и дружелюбие их теперь, казалось, не имело границ.

Только на следующий день, когда уже стемнело, пришел Вильберг и с ним младший сын старого Фредериксона, Карл.

Они уже успели «подкрепиться» перед походом, хотя идти предстояло по скользкому льду. И все же, когда Вильберг сказал: «Попробуем пройти. Не так уж далеко, не больше четырех километров», — Ленин обрадовался:

— Наконец-то!

Вооружившись длинными баграми и прихватив «летучую мышь», они двинулись в путь. Ленину багра не дали, и он нес только свой небольшой саквояж из желтой кожи.

Легко спустились по заснеженному склону на лед пролива, обогнули мысок и по крепкому припаю пошли напрямик к Лиллмяле.

В кромешной мгле декабрьского вечера тусклое желтое пламя «летучей мыши» казалось ярким… но больше освещало несущую ее руку, чем дорогу.

Мокрый, припорошивший лед снежок налипал на каблуки, на подметки, и от этого идти было скользко.

Проводники, разговорчивые в начале пути, вскоре замолчали и лишь изредка перебрасывались словцом.

Поверх наледи проступила вода, и налипший на ботинки снег тоже стал леденеть. С зловещим хрустом треснул под ногой лед. Шаг, другой, и льдина зашаталась, стала уходить из-под ног… Но вовремя удалось перешагнуть, почти перепрыгнуть вперед на другую…

Теперь продвигались, ощупывая перед собой путь баграми… Через несколько минут неустойчивая льдина снова накренилась, уже не только подвыпившим рыбакам «море стало по колено» — вода пронизала холодом ноги. И тут, на льду Финского залива, Ленин подумал: «Эх, как глупо приходится погибать!»

Однако Вильберг и Карл не растерялись, такое с ними случалось не впервые. Протянутый вовремя багор помог восстановить равновесие, и вскоре с их помощью насквозь промокший в оледенелой одежде профессор Мюллер добрался до места — до сверкающего огнями в темной метельной ночи парохода «Боре», совершавшего свой очередной рейс.

Ждать долго не пришлось.

Держась за поручни, оскальзываясь, он поднялся по сходням на борт уже как доктор Фрей.

Вернувшиеся домой Вильберг и Карл, раскупорив бутыль с «молоком от бешеной коровки», посмеивались над профессором Мюллером. Они, мол, показались ему нетрезвыми! Что бы он сказал сейчас, когда они действительно напьются вволю! Как же иначе отогнать простуду. Ведь и так тело человека состоит на три четверти из воды, а трезвенникам и этого мало!

Через неделю в Турку на борт того же парохода «Боре» взошла Надежда Константиновна. Провожал ее Сантери Нуортева, передав «во временное пользование» паспорт своей жены.

Весь следующий день по накатанному шоссе вдоль берега Ботнического залива наша машина держит курс от Турку на север.

Мохнатый, липкий, мокрый снег застит ветровое стекло.

«Дворники» мельтешат, трудятся неукротимо, но расчищают только узкий сектор, и для разговора больше простора, чем для глаза.

— Какое счастье, что проводники были опытные и лед выдюжил! — говорит Аско.

И мы перебираем вчерашние впечатления от дороги к хутору Сванте Бергмана, от самого хутора и его хозяина. И я читаю строфы из поэмы, посвященные Ленину:

Аско вдруг взглянул на циферблат.

— Обедать будем в Раума! — решительно сказал он.

Раума. Многое можно было бы порассказать об этом городке, который намного старше, чем Хельсинки.

Но пока Аско уславливается с сидящим за рулем местным товарищем, где мы остановимся, мое воображение прежде всего рисует картину знакомства Людвига Линдстрема с Лениным; знакомства, при котором Владимир Ильич упомянул этот город.

Товарищ по партии, видный коммерсант Вальтер Борг днем сообщил Линдстрему по телефону, что с вечерним поездом из Хельсинки приедет русский товарищ, которого он должен встретить на вокзале и по известному уже плану проводить дальше.

— В одной руке у него будет желтый кожаный саквояж, в другой — газета «Хувусбладет».

Кроме Линдстрема, на вокзал встречать «русского товарища» пришли еще двое юношей, сыновья Вальтера Борга… Но человека с желтым чемоданом и номером «Хувусбладет» среди прибывших не оказалось…

Раздосадованный попусту истраченным вечером, Линдстрем вернулся домой и завалился спать… Но среди ночи его разбудил снежок, запущенный с улицы в окно. Линдстрем вскочил с теплой постели, впустил Сантери Нуортева и Вальтера Борга, а вместе с ними и человека с желтым кожаным саквояжем.

— Надо немедля выходить, — торопил незнакомец.

— Не лучше ли подождать до утра? — отвечал еще не отошедший от сна Линдстрем.

Но русский решительно отказывался ждать.

— За мной следят. Я знаю, меня будут искать… Я уже побывал в Сибири и вторично ехать туда не хочу. Если не можете проводить путем, который намечали, я уйду пешком на север и где-нибудь у Раума по льду перейду в Швецию.