Над Ле-Маном в воздухе являлось многим сотням людей большое козье стадо. В Малой Британии[705] виделись по ночам гурты угнанной скотины и ратники, гонящие их, всегда в молчании; бретонцы часто отгоняли себе от этих стад коней и скот и пользовались ими — иногда себе на гибель, иногда без вреда.
Скитающиеся ночью сонмища и полки, что зовутся Герлетинговыми, весьма известные в Англии, являлись до времен короля Генриха Второго, нашего господина, — войско в бесконечном блуждании, безумном кружении и бесчувственном молчании, и там показывались вживе многие, о ком было известно, что они умерли[706]. Эта свита Герлетинга последний раз появилась на границе Уэльса и Херефорда в первый год царствования Генриха Второго, около полудня, шествуя, как это у нас заведено, с подводами и вьючными лошадьми, седельными сумками и корзинами, птицами и псами, бегущими скопом мужчинами и женщинами. Те, кто увидел их первым, рожками и воплями подняли против них всю окрестность; по обычаю этого бдительного племени[707] подоспел большой отряд со всяческим оружием, и так как словами они не смогли ни слова добиться от этих скитальцев, то готовились добиться ответа стрелами. Но те, поднявшись в воздух, внезапно исчезли.
С того дня нигде больше не показывалось это воинство, словно нам, неразумным, передало свои блуждания, в которых мы платья изнашиваем, царства опустошаем, себе и коням тело разбиваем, не имеем времени лечить недужные души; ничто полезное не приходит к нам бесплатно, никакой выгоды не получается, если посчитать убытки; ничего не делаем обдуманно, ничего свободно; носимся безумно, в пустой и бесплодной спешке; и между тем как наши князья всегда беседуют тайно, в укромных местах с закрытыми и охраняемыми входами, ничто у нас не делается по совету. Нас мчит неистовство и пылкость; о настоящем заботимся нерадиво и безрассудно, будущее вверяем случаю, и так как мы сознательно и осмысленно устремляемся к гибели, скитаясь и трепеща, пред прочими людьми мы — унылые изгнанники. У других обычно спрашивают о причине печали, ибо печалятся редко; у нас — о причине веселья, ибо редко мы радуемся. Иногда наша печаль делается легче, но радости мы не ведаем, нас поддерживает утешение, но не благословляет веселье. Вместе с богатством в нас поднимается уныние, ибо чем сильней кто-нибудь делается, тем сильней сотрясается нападениями на его желанье, доставаясь в добычу другим.
При сем жалостном и хлопотливом дворе изнываю я, поступаясь своими желаниями, чтобы угодить чужим. Мало таких, кто способен мне помочь, а навредить всякий может. Если в одиночку не ублажу все общество, я никто; если обставлю человека достойного, сделавшись предметом зависти, обо мне станут тайком злословить и говорить, что мои поборники обмануты внешностью. Человека простого считают глупцом, мирного — ленивым, молчаливого — подлецом, речистого — скоморохом, благодушного — льстецом, попечительного — алчным, <…> опасным[708], сострадательного — попустителем, богатого — скупым, молящегося — лицемером, не молящегося — мытарем. Тем, кто препоясывается против этого буйства, неизбежно приходится сдерживать свои добродетели и вооружаться пороками, тщательно держа то и другое по своим местам, чтобы пред добрыми выглядеть праведно, пред дурными — дурней всех. Никто, однако, не оспоривает здравомысленного решения — всегда поклоняться Троице тайно и хранить истое благочестие в сокровенной чистоте сердца, чтобы наша воздержность была внутри подобающим образом хранима и беспорочно защищаема, как бы ни попускал Господь изрубить мешок[709], чтобы внешние обстоятельства не изменяли внутреннего человека и акциденции преходящих вещей не тревожили субстанциального пребывания души в Господе.
Я хотел разгласить эти вещи о нашем дворе, ибо подобного ни в прошлом не слышали, ни в будущем не испугаются. Я желаю еще, чтобы будущее рыцарство вспомнило об этом бедствии[710] и научилось сносить терпимое, взяв пример от нас, претерпевших несносное. Встаньте же, пойдем отсюда[711], ибо среди трудов для того, от кого мы отреклись в крещении, у нас нет времени ни умирить Бога, ни угодить Ему. Здесь ведь каждый человек или жену берет, или пару волов испытует[712].
Послушайте, как избежал этих обвинений Салий.
XIV. О САЛИИ, СЫНЕ ВЕРХОВНОГО ЭМИРА
Салий, по роду и обряду язычник, был сыном верховного эмира; дивились ему[713] отец его, мать и весь народ из-за его знания, столь зрелого в отрочестве. Озабоченный спасением своей души, он не нашел в языческом законе оснований для надежды. Исследовав предание отцов, он обратился к христианской истине, по крещению, вере и товариществу присоединившись к храмовникам. Когда в пору перемирия его отец, мать и знатные родичи говорили с ним наедине, чтобы заставить его опомниться от заблуждения, он отвечал: «Любезный отец, превосходящий всех в мудрости, оставь плакать и скажи мне, какого воздаяния ты ждешь от богов своей душе за твою службу?» Тот ему: «Любезный сын, уготовали нам рай боги наши, текущий млеком и медом[714] в двух великих потоках, и будет нам в меде вкус всех вожделенных яств, а в молоке — услада всех напитков». Говорит Салий: «Если в вас не будет желания, в них не будет удовольствия; чем больше ваше желание, тем скорее вы, насытившись, отлучитесь по природной нужде. Ибо телесная пища и питье исчезнуть не могут; нужно, чтоб у вас был нужник, и пусть сгинет рай, нуждающийся в такой будке». Видя, что он насмехается над законом отцов своих и что их настойчивость тщетна против его устойчивости, они удалились со слезами и проклятьями. Вот он, ни жены не бравший, ни волов не испытывавший.
XV. ОБ АЛАНЕ, БРЕТОНСКОМ КОРОЛЕ[715]
Алан Ребрит, то есть король бретонцев, в недобрый час женился на сестре короля франков, сам будучи графом Реннским и господином, почти королем, всей Малой Британии. Графом Леонским[716] в ту пору был Ремелин, который хотя и клялся в верности Алану и был его человеком, однако был с ним дерзок и чуждался его. Заметив это, жена Алана докучала ему ночами, шепча, что он-де ленив и боязлив, если как-нибудь не взыщет с Ремелина или его жизнь, или подобающую службу. Наконец Алан отвечал: «Легко убрать его с дороги, но у него есть два сына, Виган и Клодоан, ликом схожие, несродные нравами: Клодоан хорошо образован и умен, но опустился до шута, целиком поглощенный стихами и шутками и необычайно в них опытный; Виган же статен и красивее и мудрее всех людей, каких я видел; он обладает такой искусностью в ратном деле и такой отменной доблестью, что скорее превосходит Ахилла и Гектора, нежели им равен. По его мудрости они с отцом никогда не покидают своей земли одновременно, чтобы их было не перехватить вместе». Она в ответ: «Если так обстоит с ними дело, — чтобы по смерти отца не стала для нас еще тягостней вражда сына, мы должны убрать с дороги его, если не их обоих; заставь отца явиться».
Он соглашается, и вот приходит Ремелин, которого сама королева, изображая истую приязнь, со всеми его людьми осыпает истыми почестями, непритворно щедрая. Они возвращаются домой, нагруженные дарами золотыми и серебряными и переменами платья, и когда советники Вигана видят их в блистательном наряде, то обращаются в дурную сторону и сетуют, что из-за своего отсутствия лишились подобного. Пока алчность их терзает и припекает, является вестник от Алана, муж именитый и весьма искушенный в лукавстве, настойчиво требуя, чтобы явились к Алану отец и сын, а если не оба, то сын, который у него не был вместе с отцом. Сперва они сомневаются и совещаются, и у обоих в советах вещает алчность. Они говорят: нет нужды сомневаться в том, посещать ли им вместе своего господина, дабы оказать свою верность, ибо они видят, что он во всем являет им несомненную любовь и никакой лукавый замысел тут не кроется. Однако Виган страшится и медлит, и остается дома вопреки мнению своих людей, к сильному их ропоту. Втайне они обвиняют его в пустой боязливости и лгут в этом, ибо порицают его вопреки тому, что знают в сердце своем; потешаются над низостью и леностью мужа, как им ведомо, достойного приязни и безупречного. Но когда Ремелин вернулся, а с ним ризы и злато, кони и луды, Алановы почести и королевины похвалы, разгорается пламень алчности, и, желая того же, они приступаются к Вигану и говорят: «Честь Алана — в посещении его людей, кои являют ему смирение и любовь; а что ты, столько раз званный, этого избегаешь, означает лишь, что ты обвиняешь его в предательстве или выказываешь презрение его силе и гордости. Ну же! Подчинись первому его приказу, подумай о своей пошатнувшейся славе, сотри ржавчину былого бесчестья». Соглашается Виган; убедили его рискнуть жизнью; и вот появляются вестники от короля и королевы. Но когда отец и сын отправляются в путь, встречается им Клодоан, удивляется, отговаривает, удерживает Вигана.