Лживость сего мнения, или мнение сей лживости, если не ошибаюсь, берет начало из того, что души умерших, оплакивающие кару, которую они терпят за свои грехи, многим являются в том обличии, как были при жизни, то есть селяне — в сельском, воины — в воинском, как обычно сказывают в народе о свите Эллекина, о которой Генрих, епископ Орлеанский, брат нашего епископа Бовезийского[911], рассказывал дивные вещи, слышанные им от очевидца — Иоанна, каноника Орлеанской церкви. Этот Иоанн так рассказывал о сем деле помянутому епископу:

Архидьякон Бурхард, по прозванию Пизиец[912], собирался в Рим и просил меня дать ему в спутники клирика по имени Наталий, эконома моего дома; великий страж он был домашнему имуществу, добрый управитель, благоразумный и верный, что крайне редко находишь в управителях. Итак, Бурхард хотел его себе спутником, не столько потому, что любил его, сколько потому, что, будучи человеком весьма скупым, крайне опасался за свои деньги. Я не мог отказать столь знатному лицу и моему архидьякону. Я велел клирику Наталию идти с ним и слушаться его во всем, как меня; он повиновался неохотно, опасаясь Бурхардова нрава, чью скупость он знал. Мы с Наталием заключили секретнейший договор: кто из нас двоих умрет первым, в течение 30 дней, если сможет, вернется к своему товарищу, не внушая ему страха своим появлением, но ласково с ним беседуя и свидетельствуя о своем положении. И когда они были уже близ Рима, случилось, что сказанный Бурхард с клириком Наталием начал подсчитывать ежедневные издержки и при большой сумме взыскивать помалу, за каждый грош, что на какую потребу ушло. Наталий, не привыкший давать мне таких мелочных отчетов, ибо я ему верил, как себе, прогневался на знатного мужа c его крохоборством и, когда у него не сошлись счеты, себя — о чем и слышать страшно — предал демонам[913]. В тот же день, когда Бурхард и Наталий перебирались через какую-то воду, Наталий утонул. А на следующую ночь, когда я бодрствовал, отдыхая, на своей постели и предо мною горел свет в светильне, ибо я всегда ночью боюсь темноты, — вот, стоит предо мною клирик Наталий, одетый в дождевую накидку, как мне повиделось, очень красивую, свинцового цвета. Я же, ничуть не испугавшись и точно его узнав, начал было поздравлять его со столь скорым возвращением из-за Альп и говорить: «Наталий, добро пожаловать; а разве уже вернулся архидьякон?» «Нет, — говорит, — господин, я один вернулся по уговору. Я ведь умер. Не страшитесь, ничего страшного я вам не причиню; но прошу помочь мне: ведь я ныне в великих муках». «Почему? — спрашиваю, — ведь вы у меня жили честно». «Господин, — говорит он, — это правда. Благо было бы мне, кабы сегодня, охваченный внезапным гневом, не предал бы я себя демонам. Прошу вас, убедите всех, кого можете, чтобы никогда так не поступали. Ведь кто вверяет себя демонам, дает им власть над собою, как сделал я, несчастный: так они обрели власть немедля меня потопить, и из-за этого только я казнюсь. Ведь я исповедался, как должно, во всех моих грехах, и ни в один не впал снова». Тут я: «Как это вы добыли такую красивую накидку, если вы среди мучений?» «Господин, — говорит он, — эта накидка, что кажется вам столь красивой, для меня увесистее и тяжелее, чем Пармская башня, будь она на меня поставлена. А красота ее есть надежда на прощение, которую я питаю благодаря совершенной мною исповеди, если, однако, мне помогут». Я ему: «Конечно, я вам помогу, сколько смогу; но молю, поведайте мне, не приданы ли вы тому воинству, что зовут Эллекиновым». А он: «Нет, господин. Это воинство уже не ходит, теперь ходить прекратило, исполнив свое покаяние. Неправильно зовется в народе Эллекин, вместо Карлекин (Hellequinus, pro Karlequinus). Ведь был Карл Пятый (Carolus quintus), совершавший долгое покаяние за свои грехи, и наконец недавно избавленный заступничеством блаженного Дионисия; но я прошу вас, сжальтесь надо мною»; и, вымолвив это с плачем, исчез[914].

Это я сказал, чтобы стало ясно, откуда берет начало вергилиевское заблуждение о душах мертвых, коих он именует героями, говоря, что у них по смерти то же попечение о конях, колесницах и оружии, какое было при жизни. Об этом достовернейший пример приводил мой дядя Эллебод, некогда постельничий Генриха, архиепископа Реймсского[915]. Он рассказывал: «Господин мой архиепископ послал меня в Аррас. Когда в полдневный час мы приблизились к какой-то роще, я и мой слуга, быстро скакавший впереди меня, дабы приготовить мне пристанище, он услыхал в роще великий шум, как бы ржанье многочисленных и разных коней, звон оружья и крики многолюдной толпы, бросающейся в битву. Испугался и он сам, и конь его, и тотчас обратился вспять, ко мне. Когда я начал спрашивать, отчего он двинулся назад, он ответил: „Коня моего ни палкой, ни шпорами не заставишь идти вперед, и сам я настолько испуган, что никак не осмеливаюсь идти дальше. Дивное я видел и слышал: эта роща полна душами умерших и демонами. Я слышал, как они вопиют и говорят: «Есть у нас приор из Арша, а скоро получим и архиепископа Реймсского»“. На это я отвечал: „ Напечатлеем крестное знаменье на челе и пойдем вперед безопасно“. Когда же я тронулся вперед и достиг рощи, уже и тени двинулись вперед, однако я услышал некие неясные голоса, и скрежет оружья, и конское ржанье, но ни тени увидеть, ни голоса разобрать не смог. Вернувшись, мы нашли архиепископа уже при смерти, и после этих криков он и 15 дней не прожил». Отсюда можно заключить, что он похищен теми духами, кои, как было слышно, намеревались его похитить. Из сего явствует, что это за кони, на которых иногда видятся скачущими души мертвых. Это демоны, преображающие себя в коней, а всадники их — злополучнейшие души, грехами отягощенные, как бы неким оружьем и щитами обремененные (а на деле — собственными преступлениями в таковых обличиях нагруженные). Сообразно сему пророческому слову: «Сошли в преисподнюю с оружием своим»[916], то есть с членами своими, которые они сделали оружием беззакония греху, не желая сделать их оружием правды Богу. В самом деле, конь — животное гордое и упрямое, охочее до состязания и битвы, пылкое к соитию и в похоти могучее; итак, демоны, обращенные в коней, обозначают их всадников, услаждавшихся такими преступлениями.

Таков был и тот конь, коего показал угольщик некоему графу Неверскому[917]. Был этот угольщик человек бедный в мире, но богатый в Боге, благочестивый и богобоязненный. Оттого он и был близок помянутому графу. Однажды ночью, когда он бодрствовал и стерег свою угольную яму, сильно разожженную, глядь — перед ним бежит некая нагая женщина, а за нею — всадник на черном коне, с обнаженным мечом быстро скачущий, чтобы нагнать убегающую женщину; и когда она огибала яму, он настиг ее и пронзил мечом, и сделалась она как мертвая. Он же вверг ее в огонь и обожженную снова извлек, и положил пред собой на коня, и удалился. Это видение много ночей являлось угольщику. Однажды, беспокойно раздумывая об этом непрестанном видении, погруженный в думы и в уныние, попался он графу. Тот, удивленный, отвел его в сторону и наедине принялся выпытывать, что с ним такое, говоря: «Если кто тебе нанес обиду или какое зло причинил, не скрывай от меня, я за тебя отомщу как следует, а если ты в нужде, то я пособлю». Тот в ответ: «Ни в чем не нуждаюсь, ни на что не пеняю, но снова и снова вижу то и то — если бы и вы это увидели!» «Конечно, — говорит граф, — я пойду с тобой и увижу великое это видение». И вот граф, исповедав все свои грехи, переменяет платье, берет с собою угольщика и уходит с ним вдвоем в лес. Бодрствуя около полуночи, услышали они, как кто-то сильно трубит, и осенили себя крестным знаменьем. И вот злосчастная эта женщина, мчась нагая, как раньше, начала огибать яму, а всадник, преследующий и настигающий, мечом ее умертвил, и в огонь вверг, и снова извлек: когда же, положив ее пред собою на коня, он хотел унестись, граф заклял его именем Господним, чтобы остановился и сказал, кто он и почему сделал это. Тогда тот, приостанавливаясь, говорит: «Я такой-то ваш рыцарь, а это — такая-то знатная дама, жена рыцаря, убитого ею из-за любви ко мне, дабы свободнее и чаще наслаждаться со мною соитием. И в этом грехе оба мы умерли, разве что — увы, поздно! — в самой смерти раскаялись. И такое она теперь терпит мучение, что каждую ночь я ее убиваю и сжигаю. Ибо столь великую боль познает она в ударе меча, коим я ее поражаю, какой никто в смерти не претерпевал, и еще большую — в сожжении». Граф на это: «Что это за конь, на котором ты сидишь?» «Это, — говорит, — некий дьявол, истязающий нас несказанною мукой». «Может ли кто-нибудь вам помочь?» «Может, — говорит, — если вы велите во всех конгрегациях, что вам подвластны, молиться за нас, и пресвитерам — совершать мессы, и клирикам — воспевать псалмы».