XXVII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ СЕМПРИНГХЕМА[273]

Магистр Гильберт из Семпрингхема, доныне живой, хотя от старости ослепший (ведь ему сто лет или того больше), основал новый уклад благочестия, впервые удостоившийся утверждения от папы Евгения; он составлен из регулярных каноников и монахинь, отделенных стеною, чтобы они мужчин не видели и им не были видны. У них нет никакого обоюдного доступа, кроме как при необходимости помазания или причастия умирающим; это делается через окно, осмотрительно устроенное, и в присутствии многих людей[274]. У них уже много домов, но Англии они не покидают. Ничего дурного о них доселе не слышно, но есть опасение; ведь Венерины уловки часто вторгаются в Минервины стены, и не бывает у этих двух встречи без согласия.

XXVIII. ЕЩЕ, РЕКАПИТУЛЯЦИЯ О КАРТУЗИАНЦАХ[275]

Другой образ жития, как было сказано, изобретен в Грезиводане. Двенадцать пресвитеров и приор живут вместе, но в отдельных кельях, и их обиход хорошо известен. И хотя наши времена наперебой стараются привлечь Бога, кажется, теперь Он меньше с нами, чем в ту пору, когда Его искали в простоте сердечной, без хитростей в одеждах и поклонении. Он ведь как сердец, а не рубищ испытатель[276], так и не одежд, но благорасположенного духа любитель. Пусть же не презирают нас те, кто облекается в дешевые одежды, ибо Кого нельзя обольстить в речах[277], не обманешь и в ризах. Король наш Генрих Второй, чьей власти почти весь мир страшится, хоть и одет всегда изящнейшим образом, как ему подобает, однако не склонен гордиться, не заносится в высокоумии, язык его не надмевается в высокомерии, он не возвеличивает себя паче человека, но всегда на устах его та же чистота, что выказывается в его платье. Хотя нет ныне никого равного ему или подобного, он скорее признает себя достойным презрения, чем сам его покажет.

XXIX. ОБ ОДНОЙ СЕКТЕ ЕРЕТИКОВ[278]

Король наш Генрих Второй, кроме того, из всех земель своих изгоняет пагубнейшую секту новой ереси, которая устами своими исповедает о Христе[279] то же, что и мы, но, собрав многотысячные полчища, называемые у них рутами, вооруженные с головы до ног кожей и железом, дубинами и клинками, обращает в пепел монастыри, селения, города, блудит силком и без разбора, всем сердцем молвя: «Нет Бога»[280]. Возникла эта секта в Брабанте и посему зовется Брабазон. Сперва несколько разбойников выступило и установило себе закон совершенно противузаконный. Присоединились к ним изгнанные мятежники, ложные клирики, беглые монахи, и всякий, кто как-либо отдаляется от Бога, пристает к их ужасным толпищам. Умножились они сверх всякого числа, и усилились полки Левиафановы, так что без опаски они поселяются или блуждают по областям и королевствам с ненавистью к Богу и людям.

Есть еще одна старая ересь, в последнее время распространившаяся сверх меры. Она берет начало от тех, кто покидает Господа, глаголющего, что надобно есть Его плоть и пить кровь, говоря: «Жестоко слово сие». Эти отошедшие прочь[281] были наречены публиканами[282] или патеринами. От самых дней Страстей Господних они таились, блуждая там и сям среди христиан. Сперва у них были отдельные дома в городах, где они жили, и откуда бы они ни шли, каждый, так сказать, узнавал свой дом по дыму. Иоаннова Евангелия они не приемлют; смеются над нами из-за Тела Христова и Крови, благословенного хлеба. Мужчины и женщины живут вместе, но сыновья и дочери от этого не появляются. Многие, однако, образумились и, вернувшись к вере, рассказывают, что около первой ночной стражи все семьи, затворив ворота, двери и окна, сидят по своим синагогам в молчаливом ожидании, и вот спускается по веревке, свисающей посередине, удивительной величины черный кот. Увидев его, они тушат свет. Они не поют гимны и не произносят их членораздельно, но мычат сквозь зубы и ощупью подступают к тому месту, где видели своего хозяина, а найдя его, целуют, и чем пылче горит их безумие, тем ниже: одни в лапы, многие — под хвостом, а больше всего — в срамное место[283]; и, словно это прикосновение к вони дает волю их похоти, каждый хватает соседа или соседку, и они сопрягаются, сколько в каждом будет силы к этому глумлению. Более того, их наставники утверждают и учат новичков, что иметь совершенную любовь значит творить и претерпевать, что ни пожелает и ни потребует брат или сестра, а именно угашать пламень друг друга, и от претерпения они и зовутся патеринами.

В Англию доныне их прибыло лишь шестнадцать: по приказанию короля Генриха Второго заклейменные и высеченные розгами, они исчезли. Ни в Нормандии, ни в Бретани они не появляются; в Анжу их порядочно, а в Аквитании и Бургундии — без числа. Их земляки говорят, что те уловляют своих гостей каким-нибудь из своих кушаний: они сами делаются как те[284], кого не решаются искушать тайными проповедями, как это у них обычно бывает. Отсюда случай, о котором мне рассказал, многими свидетельствами это подтверждая, Гильом, реймсский архиепископ, брат королевы Французской[285]. Один знатный владыка из Вьеннской области, страшась такового гнусного уловления, всегда держал при себе освященную соль в кисете, не зная, в какой дом доведется войти, и, отовсюду опасаясь соблазнов врага, даже за собственным столом сдабривал ею все блюда. Довелось ему услышать, что два рыцаря совратили его племянника, начальствовавшего над многими народами и городами; и вот он отправился к племяннику. Они чинно обедали вместе, и племянник, не зная, что затевается, велел подать своему дяде целую кефаль на блюде, казалось, прекрасную для взора и приятную на вкус[286]. Рыцарь посыпал солью, и внезапно исчезла рыба, и остался на блюде словно бы катышек заячьего дерьма. Содрогнулся рыцарь и все, кто был с ним; указав это чудо племяннику, он благочестивейшим образом проповедал ему покаяние и со многими слезами изъяснил ему множество милостей Господних, и что все покушения демонов можно одолеть одною верою, как удостоверяли его собственные очи. Племянник выслушал его речь с досадою и ушел в свой покой. Князь же, негодуя из-за того, как над ним насмеялись, увел с собою в узах рыцарей, обольстивших его племянника, на глазах у великой толпы народа запер их в лачуге, крепко привязав к столбу, и, поднеся огонь, спалил весь домик. Но ничуть не коснулся их огонь[287], и даже одежды не были опалены. Встает в народе возмущение против князя; говорят: «Согрешили мы против мужей праведнейших, против веры, истинными добродетелями засвидетельствованной». Князь, из-за этого странного явления ничуть не поколебавшись и не усомнившись в христианской вере, гнев и крики толпы успокоил лаской и укрепил их веру кроткими речами. Он просил совета у архиепископа Вьеннского, а тот запер рыцарей в доме побольше, привязанных, как и прежде, и, обойдя снаружи весь дом, окропил святой водой в защиту от чар. Он велел поднести огонь, который, хоть его и раздували и подкармливали, не смог охватить дом и спалить хоть что-то. Глумится над архиепископом город, столь повредившийся в вере, что многие открыто разражаются против него безумными выкриками, и не удерживай их робость пред господином своим князем, самого архиепископа швырнули бы в пламя и освободили невинных. Выбив двери, они врываются в дом и, подошед к столбу, находят угли и золу, в которые обратились кости и плоть, и видят, что узы не повреждены, столб не тронут и справедливейший огонь покарал лишь согрешивших. Так обратил милостивый Господь сердца заблуждающихся на покаяние, а поношения на похвалу.