Глупою, может быть, и легкомысленною покажется эта повесть — но одним лишь глупым и легкомысленным, для которых у нас ничего нет; о таких, может, мы и заведем речь при случае — но не для таких. Все возможности и знания наши мы тратим на доброжелательных и разумных, ведая, что деловитая пчела пробует и полынь, и тимьян, чтобы снести в сокровищницу мудрости мед, собранный с горького и сладкого, а по милости Божией — собираемый и с легкомысленного, дабы, подобно Галону, избирать и любить горькие стези праведности и не упорствовать вместе с королевою в увлечении постыдными удовольствиями; и будет песня пропета для доброго сердца.

III. О РАСХОЖДЕНИИ МЕЖДУ ПАРИЕМ И ЛАВЗОМ[482]

Пусть похвалит читатель и полюбит слушатель товарищество Галона и Садия, ясное и безоблачное, и пусть подивится облаку обмана в дружбе Пария и Лавза. Рожденная из Люциферова сердца зависть сперва ярилась против Бога, дерзнув на худшее из преступлений; с небес низверженная, вползла она в первую и лучшую часть вселенной — Рай; изгнанная оттуда, она, победительница и побежденная, исследует все, что ни найдет снаружи, и, памятуя о своем высоком происхождении, презирает все, что видит внизу, устремляет свои усилия вверх и, гнушаясь унижаться, постоянно рвется к высям, как будто не оставляет надежды, поднимаясь постепенно, вернуться в отчизну. Зависть притворяется всему равною и сходною, хотя и набрасывается на несходное, ибо вечно восстает против тех, кто выше нее. Среди скромных она смиренна, среди высоких — возвышенна, в хижине — бедняк, во дворце — богач. Каждому другому пороку, как мы видим, предписаны свои пределы — она же за все грани выходит, изнывая от того, что ее держат в границах мира; ее чумная обитель — во всем живущем на земле, в море и воздухе, так что даже червь червю завидует; она заражает все, что считается в жизни лучшим и худшим; принятая низшим, она нападает на высшее, и, слишком слабая, чтобы дерзать против Бога, она нечестиво принижает все возвышенное, затем что оно кажется близким к Богу. С небес низверженная, из Рая беглянка, сперва она терпела изгнание с нами, а вскоре сделала наше изгнание своей отчизной.

Тайно ступив на престол гордого Вавилона, она находит царя его Нина завидным во всем и делает его завистливым: бывший другом и миром вселенной, он превратился в ненависть ее и бич. О его самовластии и о том, как завистливо и алчно он обращал его против соседей, написано у историков[483]. Но зависть, что заразила Нина, возненавидела двоих его спальников, Лавза и Пария, друзей, во всем согласных: поскольку они были ближе всех к царю, ей захотелось после царя ниспровергнуть и их, и так как лучшего из них она не осилила, то окрасила худшего в свой проклятый цвет. Завидует втайне Лавзу Парий, праведному негодный, кроткому строптивый, и неусыпно преследует его гнусной слежкой: как, когда, какой уловкой можно бы ему навредить. Что прежде было приятно ему в нравах Лавза, теперь его отвращает; худший из гадателей, он все истолковывает себе в обиду: что Лавз предан господину, что ведет дела бережливо и предусмотрительно, что верно служит, что господин к нему благосклонен, даже что он искренний приятель самому Парию и помощник в его возвышении, — все это Парий зовет двурушничеством и прямодушного своего благодетеля винит в обмане. А Лавз, ни в вымысле не виновный, ни коварного замысла за собою не знающий, с любезной простотой являет ему свою дружбу. Сходна внешность у них и в словах явное тождество, но не сходствует чувство и таится в сердцах противоборство. С равной почтительностью стремились угодить любовь и зависть, и так похожа была на любовь эта притворная ласка, что никто не умел проникнуть этого внешнего сходства. Словно Нису и Эвриалу, дивились люди тем, кто в очах Божиих был Пирифоем и Тесеем[484].

Уже не выдерживает Парий огня ненависти, по его воле разгоревшегося; уже этот огнь бурно вырывается из питавшей его печи, и замысел, долго варившийся в подлой душе, хочет излиться в действие. Уже в своей необузданности обдумывает Парий для друга всякий род гибели, но хотя желает ему всякой пагубы, украдкой ищет лишь одну, самую тайную, чтоб не прянуло на свет чадо ночи, чтоб не открылось всем беззаконие. Он знает, что у скифских женщин в каждом глазу два зрачка и что они убивают того, на кого взглянут в гневе[485]; знает, что фракийские звездочеты одной силою напевов могут убить того, кто окажется поблизости. Что незаметнее этих пагуб? Какая смерть возбудит меньше обвинений? Однако и в том, и в этом он находит поводы для подозрений; он боится самих совершителей злодейства и считает, что известное ему открыто для всех. Он дерзает против Бога, пред Которым обнажен, и трепещет перед молвой, хотя против нее вооружен. Чтобы уничтожить разом и человека и образ его смерти, он оскверняет всю свою душу и весь предается неслыханным думам, чтобы назваться по-новому — и человека, и самой смерти убийцей. Он останавливается на ядах, но необычных, исключительных, самых действенных и самых скрытых, несхожих со скифскими и фракийскими; Цирцею с Медеей минует, отметает все, что способно оставить следы. Он затевает дело невиданное и неслыханное, каждый камень старается передвинуть[486]; и так как он не находит ничего, что не было бы известно с давних пор, его упрямство встречает отпор и отшатывается, а его ум, чающий новизны и чуждый изобретательности, возвращается к древности. Вспомнив о Геркулесе и Деянире, он готовит другу Нессов яд[487], и тот, в отравленное полотно закутавшись, гибнет.

Все говорят о смерти Лавза, но способа ее не ведают, и никто не знает, что сказать против нее; и так как нет подозрений о предателе, то нет и упоминаний о предательстве. Смерть скончалась с человеком, и причины ее никто не обнаружил. Все горюют и плачут, но всех превосходят слезы и жалобы предателя; рвет волосы, тяжко избивает себя человекоубийца, свирепость облекает жалостью, под личиной любви прячет истую ненависть, бросается в могилу на труп, попреками и угрозами встречает усилия тех, кто не дает ему быть погребенным. Смерти, а не человеку готовит Парий похороны, ее у всех на глазах хитроумно кладет в могилу. Наконец он внешне еле принимает утешение, в котором внутренне не нуждается, и один с главою воздетой горделиво сидит на возвышенном престоле, ни с кем не деля свое место.

А Нин, выказывая истую печаль, вводит во дворец уцелевшего Лавзова сына, отрока любезного изящества, благородного нравами и обликом; его отдают убийце отца, чтоб наставил его в отцовской службе; волк получает в руки ягненка, и лицо его являет радость, чуждую сердцу. Одаренный отрок обучается быстро и делает добрые успехи в службе; он быстро обретает такое благоволение в очах Нина, что тот предпочитает его и Лавзу, и Парию. Уже обо всем советуется царь с отроком, ни о чем с Парием; уже постоянно зовут его для ухода за головой, руками и ногами царя и никогда не освобождают от этого. Лютует людокрад, подымает всю дерзость своей лютости; снедается ожившей ревностью и в прежнюю тоску впадает; виновник великого бедствия, он вспоминает все виды смерти, какие были и могут быть, и, только одолев отца, ополчается против сына. Кто внушил ему зависть, тот подает дрот; ведь виновник преступлений руководствует всяким беззаконием и, чтобы оно, будучи сотворено, не угасло и не сбилось с пути, уснащает его хитростями, стези ему указывает, укрепляет его нечестивый шаг. Парий — ученик его и ратник, ведомый к злодейству нового двуличия.

Зовет Парий своего воспитанника; начинает с похвал его красоте, речам и благонравию; чтобы лесть могла спуститься к гнусной лжи, славит его рачительность и утверждает, что он один столь достоин близкой дружбы с великим царем, столь пригоден к негласной службе. В одном лишь, однако, со всею ласковостью он порицает его, говоря: «Хотя тебя, любезнейший сын, природа одарила паче меры и наделила все твои члены изящнейшей соразмерностью, она, чтобы не внушить богам зависть, остановилась перед самым совершенством, и чтобы нежнейший цветок сладчайших уст видом своим и касаньем не опрокидывал все души, позволила зародиться здесь зловонию. Я говорю с тобой, мой дорогой, как отец с сыном, всячески желая тебя побудить, чтобы ты не стоял так близко к господину королю, когда помогаешь ухаживать за его головой и лицом; будь сдержанней и осторожней, чтобы этот изъян, который он от тебя скрывает из любви и который он, хотя и весьма терпелив, насилу сносит, своим постоянством не сделал тебя ему ненавистным». Так говорит Парий, и выступившие у него слезы, хотя и неверные, струят мальчику доверие. Смущается несчастный и цепенеет; чрезмерный гнет печали останавливает его плач и речь и, заградив жизнетворный ток, гонит его из жил в сердце. Отдышавшись, однако, он воздает наставнику всю благодарность, сколько знает и может, со всей пылкостью припадая к его ногам. Сколь жестокая подлость — не сжалиться над ним и не образумиться! Встает небесный от злобесного, поднимается смиренная глава от ног надменнейшей спеси, скорбь недужного ума поражает плоть, и тревога тяжело уязвленной души делается телесной. Он ложится на одр, не покидает кровати. Нин ищет потерянного, находит, сидит печально у изголовья его одра и ласково утешает того, кому глубоко сострадает. Отрок от стыда отворачивает лицо, чтобы мнимым зловонием не оскорбить господина. Царь, не зная правды, приписывает это силе болезни: приводит к нему лучших лекарей, каких может, и по долгом времени получает его здоровым. Возвращенный к здоровью и службе, отрок не решается подступить к господину, пока тот не позовет, исполняет службу с опущенной головой и совершает все свои дела при царе, отвратив лицо. Приметив это, Нин думает, что он еще не вполне выздоровел: его мозг, говорит он, верно, в расстройстве или еще слаб; долго он терпит, не приписывая это ни злобе, ни обману, благосклонно толкуя все в лучшую сторону.