Когда дворцовые служители спускаются от дворцовых занятий, утомленные безмерностью королевских дел, им бывает отрадно склониться к беседе с людьми незначительными и тяжесть важных дум облегчить забавами. В таком расположении тебе понравилось бы, отдохнув от совещания с философской или божественной страницей, ради отдыха и утехи слушать или читать безвкусные и бескровные нелепости этого тома. Я ведь не касаюсь судебных тяжб и важных мнений; театр и арена — вот где я живу, боец нагой и безоружный, которого ты послал в таком виде навстречу вооруженному строю хулителей. Если, однако, сей театр, сию арену Катон посетит[444], или Сципион, или оба, я надеюсь на их прощение, коли не станут они судить строго. Ты велишь писать истории[445] для потомков, чтобы возбуждать веселье или назидать нравы. Хотя это приказ выше моих сил, так как

все же нетрудно собрать или написать что-нибудь, что для человека благого сделает полезным его благость (ибо благим все содействует к благу[447]), или предать семена доброй земле, чтобы они дали плод. Но кто возделает дух негодный и одичалый, если, по словам Писания, «что уксус на соду, то поющий песни дурному сердцу»[448]?

Вот песня, пропетая Садием: угодно ли послушать?

II. О ДРУЖБЕ САДИЯ И ГАЛОНА[449]

Садий и Галон, равные нравом, летами, обличьем, искушенные в ратной науке, славные знатностью древнего рода, питали друг к другу равную и честную любовь и, испытанные в противоборствах, были для дальних и близких примером и притчею. Вот счастье и отрада верной дружбы: соблюдаемая меж добрыми людьми, исторгает она хвалу даже у неприятелей.

Садий, племянник короля Азии, в чьем дворце оба равно несли воинскую службу, столь нежно был любим дядей, что тот не мог ни жить, ни дышать без Садия — и справедливо, ибо по доблести духа и крепости тела был он таков, каким ты хотел бы стать. Галон, хотя и чужеземец, во всем, кроме глубокой приязни короля, наделен был равными дарами, но часто в безмолвии оплакивал свое злосчастие, которое, может статься, другие сочли бы успехом: чрезмерно любила его сама королева. Она пылко его донимала речами и знаками, коими можно и упрямого склонить, и жесткого смягчить, и мудрого обморочить, манием рук и очей, вожделеющих и не вожделенных, принятых, но не приятных; она не уставала с подарочками, то есть ожерельями, перстнями, поясками, шелковыми ризами; подлинно, не праздна любовь и не забывчива. Никаким попеченьем не пренебрегает королева, никакой настойчивостью; в назойливости делается сущей сводней, пробует все, что ни внушит исступленной душе любовь. Галон же всячески старается ей отказывать с почтением и скромностью, не отвергая ее безоговорочно, желает сдерживать ее, не вводя в отчаяние, пока она не образумится, и думает добиться своего кроткой укоризной. Она спешит удержать его, видя, что он ускользает, и мчится, бросив поводья; он же силится так бежать, чтоб не настигли[450]; запирает двери стыдливости и — немалая заслуга пред Всевышним — защищает твердыню целомудрия от красоты и чар королевы и от мятежа собственной плоти; и по внушению Того, Кто не обманывает и не обманывается, он наконец отклоняет ее дары, отвергает письма, отвращается от ее посланцев, всеми способами принуждая ее отчаяться.

Наконец, Садий, ты замечаешь тяготу товарища и, услышав о ней от него, делаешь ее своею.

Идет к королеве Садий, и, словно не ведая о ее блужданье, запевает песни дурному сердцу[451]: хвалит в ней высоту происхождения, красоту тела и лица, говорит и о ее добронравии и всего выше возносит дивную чистоту, с которою она, полная очарования, всем одаренная, что может возбудить желание у самых скромных, избегает пылкого ухаживания вельмож и владык, и хотя нет способных противиться ее власти, сама она никакой не предана сласти. «Побежденною, — говорит он, — признает себя отныне Лукреция[452], и ни один муж пусть не дерзает надеяться на столь великую доблесть духа. Впрочем, знаю я одного-единственного, кого можно бы похвалить за подобную стойкость, если б ему в Венериных утехах не отказало бессилие. Того, чему в нем дивятся и изумляются другие, он несомненно лишен». Тут она: «Кто это?» А он: «Воистину, тот, кого ни с кем из людей не сравнить, но Господь, ущедривший его и всяким благополучием одаривший, лишь в одном уготовал ему наказанье — или, по его собственным словам, спасенье». Подозревая, что тут как-то затронуто ее собственное дело, королева подсаживается ближе, спрашивает внимательнее и, всячески его улещая, старается услышать имя, вызнать лицо. Садий настоятельно просит хранить это в тайне; она торжественно обещает. Он говорит: «Мой Галон, хотя бы мог добиться от женщин чего угодно, признается — но мне одному — что совершенно чужд этому делу». При этих словах королева тайно вздыхает и не может удержаться от слез. Прощается с нею Садий, думая, что заронил ей камешек[453], и, получив позволение, уходит довольный. Она спешит остаться в одиночестве; он спешит обо всем поведать товарищу, который отвечает на его заботу нежною благодарностью и радуется своему избавлению, желаемому и предвкушаемому.

Но вышло иначе: ведь не уснула та, которую Садий вверг в сильнейшую тоску. Перебрав все, чему могла научить ее любовь, она останавливается на одном, но опасном замысле: через знатнейшую из дворцовых девиц желает дознаться о том, чего по стыдливости не дерзает попробовать сама: правду ли молвил Садий или солгал. Наставляет ее и учит, как подступиться, как вскользнуть в объятья Галона, нагою к нагому прижаться, велит положить руку на срамной уд и, оставшись нетронутой, возвестить ей, в силах он или нет. Итак, посылает она девушку, и завидует посланной, и желает не быть королевой, а сделаться этой девицею, и, бросаясь на ложе, говорит себе: «Она идет так-то и там-то; там ее постельничий[454], которого я уж верно не люблю и чье имя не назову, идет ей навстречу, как шел, бывало, и мне. О, сколь верным и любезным был он всегда со мною, сколь милосердным и сострадательным, и как жесток тот Демея[455], что столько крат меня оттолкнул и, вырвавшись из моих объятий, провожал меня ласковыми, но воистину отравленными речами! Королевой, и прекраснейшей, и госпожою всех называл он меня, и даже своей. Своей? О, несомненно своей, ведь я для него была служанкой, сколько было можно, — и больше, чем он позволял! С каким кротким упреком он говорил мне, что я обручена и наречена королю, что сам он принес ему клятву, что ради меня он сделает все — но прибавлял: „Кроме этого”! Боже благий! как велико было это „это”! Все, что ни попрошу, было „это”, это было все. Так что он говорил? „Все, кроме этого”? Нет, „все, кроме всего”, что означает — ничего. О да, правдивее было бы сказать: „Госпожа моя, ради тебя я сделаю ничего”. Если бы он так прямо не открыл мне прямого своего намерения, покарав меня вечным отказом! Боже, кто когда-нибудь так грубо вырывался из объятий, да еще и нагих? Или лгут мне вздохи юношей и даже стариков (но мое зеркало правдивей всех), или это лицо может внушить неистовство любому. О, я же забыла! Конечно, честен и правдив Садий: тот распростился с детородными частями. Разве глуп Галон, что скрыл от меня свой позор, что не позволил коснуться, что отверг меня, чтобы я его не отвергла? Будь он подлинно ко мне благосклонен, я была бы с ним накоротке, и заметь я в нем вялость, рука пробралась бы туда, где можно узнать наверняка, женщина это, мужчина или среднее[456]. О, не так это, как я думала! Лжет Садий — он мужчина, из достовернейших признаков явствует, что мужчина, что здрав, что без изъяна. О несчастная я и безрассудная, самую ладную и смышленую девицу послала делать мое собственное дело! Где мой разум, куда бежал рассудок? Она прокрадется к нему, поведет себя скромно и осторожно, пока он не почует и при первых касаньях не поймет, что это не я, а если и не поймет, сама она в этом признается и будет принята благосклонно, мне на горе. Это случится у них раз или два, прежде чем она вернется. И что, если она продолжит, и будет любить, и будет любима? Не верю, не думаю; уверена и не сомневаюсь, что он ее уже — ведь и меня бы уж давно, не будь на главе моей освящение, не будь я обручена: честность его удерживала[457]. А здесь что помешает? Что из этого здесь? Верно, ничего; и верно, все уже сделалось. Не было там слов: „Все, кроме этого”, но сверх всего сделалось и это. Как радостно, как быстро она подхватила из уст моих поручение, как беспрекословно! О да, ни медлительна не была, ни боязлива; не было медведя на пути, льва на улицах, когда она вышла[458]. И вот уже день. О, как быстра в пути, как беспечна; как мешкотна в возвращении, как боязлива! Ныне медведь на пути, ныне на улицах лев. — Но он силком ее удерживает, чтобы оставить при себе навсегда. — Не очень-то она возмущается этим принуждением! Но что же мне сетовать, кого винить по справедливости? Я — сама себе обман, я предательница, я сделалась себе сетью. Она же — никак нет; она сделала лишь то, что я, лишь то, что всякая. Но разве правду сказал Садий? Нет, нет, нисколько. Явно, что тот — в силах; если б он не мог, она бы уже вернулась. Все добрые знаки налицо: уже густеет этот приятный пушок на его щеках, нет в нем тучности, нет в глазах желтизны, боязливости в сердце. Разве может скопец пробиваться сквозь многочисленные полки ратников, сокрушать славу всякого, возносить собственную на такие вершины? Я права — лжет Садий. Но та, которую я так остроумно отрядила к предмету моего желания, которая уже хвалится моим, которая вместе с ним забывает обо мне, которая ко мне не поспешила, которая не столь охотно подчинилась мне, сколь мирволила себе и своему удовольствию, она, конечно, с весельем отняла мою отраду; и что мне сказать, кроме как „всякий влюбленный — безумный”[459]? Но узнаю-ка я, когда, как, разряженной ли, убранной ли, украшенной ли она ушла».