Сильное доказательство и довод о правосудии нашего короля — что всякий, у кого есть справедливое дело, старается испытать его перед королем, а у кого неправое, не идет к королю, пока его не притянут. Я говорю о короле Генрихе Втором, которого Испания избрала себе судьей в старом и жестоком споре меж королями Толедо и Наварры[887], хотя исстари было в обычае у всех королевств выбирать французский двор предпочтительно перед прочими; ныне же по заслугам нашего короля наш двор был предпочтен прочим, и дело старинное старательно решено. И хотя он — почти единственный в сей юдоли страдания приемлемый служитель правосудия, а все же под его крылами продают и покупают. Однако неправедные служители оказывают королю больше почтения, чем Богу, ибо в том, чего не могут скрыть от него, они против воли поступают по справедливости; но не боятся извращать то, о чем узнает лишь Бог: ведь Бог — нескорый отмститель, а король — быстрый. Не обо всех судьях говорю, но о большей и безумнейшей части[888].

Вы слышали о преисподней и ее иносказаниях: круженье огней, облака и смрад, свист змей и гадюк, стоны и слезы, гнусность и ужас. Если б я мог все это по отдельности аллегорически истолковать, не было бы нехватки в предметах для разговора. Надо, однако, щадить двор; а кроме того, это потребовало бы больше времени, чем у меня есть; но из сказанного можно заключить, что двор — место карательное: не называю его преисподней, но он почти так же с нею схож, как с конской подковой — кобылья.

Впрочем, король, если знает свой двор хорошо, не свободен от порицания, ибо правитель обязан быть и исправителем[889]. Однако бывает так, что те, кто начальствуют вместе с ним, не хотят обличать двор, чтобы король его не очистил, ибо в мутной воде они удят с большей выгодой. Ни сами они не знают, что под ними творится, ни король — что они творят. «Имеющие власть, — говорит Господь, — благодетелями нарицаются»[890]: у льстецов, так надо понимать. Конечно, имеющих власть здесь справедливей называть отравителями, ибо они низших теснят и высших морочат, чтобы так или этак, а добыть богатства[891]. Все свои гнусности они скрывают от короля, чтобы их не осудили и не лишили выгод, чтобы не осадили и не мешали вредить подвластным. Король при своем дворе — как муж, который о грехе жены узнает последним. Они лукаво выпроваживают его тешиться с птицами да псами, чтобы он не видал, что той порой творится дома. Пока они заставляют его забавляться, сами заняты важными предметами, сидят на рострах и дела праведные и неправедные приводят к одинаковому концу. Когда король возвращается с ловитвы или с соколиной охоты, то показывает им свою добычу и делится с ними, они же ему свою добычу не открывают. Но ту же неутомимость, за которую хвалят его в лицо, они осуждают в нем за спиной. Удивительно ли, что обманывается тот, кто так богат домашними врагами? Флакк говорит:

Он дает понять, что чем обильней дом, тем больше в нем обретается опасностей для людей и вещей. Потому в таком громоздком домоводстве много беспорядка и неисчислимых ошибок, кои уймет во благовременье лишь Тот, Кто сядет на престоле и будет судить правду[893].

Ордерик Виталий[894]

ЦЕРКОВНАЯ ИСТОРИЯ

Нельзя, я думаю, опустить или обойти молчанием случившееся с одним священником в епископстве Лизье первого января. В деревне, называемой Бонневаль, был священник Валхелин, служивший церкви святого Альбина исповедника, сперва монаха, а потом епископа Анжерского. В лето от Воплощения Господня 1091-е, первого января, ночью был он послан, как требовала его служба, навестить некоего больного в далеком углу своего прихода. Возвращаясь оттуда в одиночестве и идя вдали от человеческого жилья, он заслышал оглушительный шум, словно от огромного войска, и подумал, что это челядь Роберта Беллемского, поспешающая на осаду Курси. Восьмая луна ясно сияла в созвездии Овна, показывая идущим дорогу. Помянутый пресвитер был молодой человек, отважный и сильный, крупного сложения и проворный. Но, услышав шум беспорядочно спешащих людей, он устрашился и принялся раздумывать, пуститься ли ему в бегство, чтобы не набросились на него низкие подручники и не ограбили позорно, или поднять сильную руку ради своей защиты, если кто на него нападет. Наконец он приметил четыре мушмулы в поле поодаль от тропы и решил быстро двинуться к ним, чтобы схорониться, пока войско не пройдет. Однако некто огромного роста, несущий здоровенную палицу, заступил путь спешащему пресвитеру и, занеся над головою его дубину, молвил: «Стой, и ни шагу дальше». Пресвитер тотчас застыл и стал недвижно, опершись на палку, которую нес. Суровый палиценосец стоял подле него и, ничем ему не вредя, поджидал проходящее войско. И вот огромная толпа пеших потянулась мимо, неся на шеях и плечах скот, одежды, разнообразный скарб и домашнюю утварь, обыкновенно похищаемую разбойниками. Все они горько стенали и понукали друг друга поторапливаться. Узнал там пресвитер многих из своих соседей, что недавно умерли, и услышал, как они оплакивают великие муки, коими по грехам своим терзаются. За ними последовало полчище носильщиков, к которому помянутый гигант нежданно присоединился. Они тащили почти пятьдесят носилок, по двое при каждых. А на носилках сидели люди, маленькие, как карлики, но с головами большими, как бочки. Два эфиопа несли огромный древесный ствол, на котором терпел муку какой-то несчастный, туго прикрученный, вопя в свирепых терзаньях: ведь ужаснейший демон, сидевший на том же стволе, безжалостно вонзал ему, окровавленному, огненные шпоры в чресла и спину. Валхелин тотчас признал в этом человеке убийцу пресвитера Стефана[895] и уразумел, что он терпит нестерпимые муки за кровь невинного, которую пролил два года назад и умер, не довершив покаяния за столь великий грех.

За ними следовала толпа женщин, показавшаяся пресвитеру несметным множеством; они скакали на женский манер и сидели в женских седлах, из коих торчали раскаленные гвозди. Ветер то и дело поднимал наездниц на целый локоть, а потом снова опускал на острия. Палящие гвозди уязвляли им ягодицы; ужасно мучимые уколами и ожогами, женщины вопили: «Увы, увы», и признавались в гнусностях, за которые так платились. За соблазны и непристойные услады, коими они на земле безудержно упивались, они ныне жестоко терпят огонь и смрад и иные муки, паче всякого исчисления, и, рыдая, в жалостных воплях выказывают свою муку. В сей веренице помянутый священник узнал несколько знатных дам и заметил лошадей и мулов с пустыми женскими седлами, принадлежащими многим, кои еще не покинули белого света.

Пресвитер стоял в трепете от таких видений, о многом думая. Чуть дальше он увидел несметное сонмище клириков и монахов и приметил их правителей, епископов и аббатов, с пастырскими посохами. Клирики и епископы были облечены в черные накидки, монахи же и аббаты были в черных клобуках. Они вздыхали и стенали, а некоторые окликали Валхелина и просили молиться за них ради былого их знакомства. Пресвитер поведал, что увидел там многих мужей высокой славы, коих людское мнение уже приобщило к святым на небесах: он разглядел Гуго, епископа Лизье, и выдающихся аббатов, Майнера из Св. Эвруля[896] и Герберта Фонтенельского, и многих иных, коих я не могу поименно упомнить и не пытаюсь предать письму. Взор человеческий часто заблуждается, но Божье око в утробы проницает, ибо человек смотрит на лицо, Бог же на сердце[897]. В царствии вечного блаженства непреходящая ясность все озаряет, и совершенная святость, обретя всякую отраду, ликует в сынах царствия[898]. Там ничего без порядка не делается, ничто запятнанное туда не допускается, ничто скверное и честности противное там не обретается. Потому все недостойное, что совершает плотская низость, сжигается в очистительном огне и различными очищениями убеляется по распоряжению вечного Судии. И как сосуд, прокаленный от ржавчины и тщательно со всех сторон отполированный, помещается в сокровищнице, так душа, очищенная от скверны всех пороков, вводится в рай и там, всяким благоденствием наделенная, веселится без боязни и заботы.