Среди помянутых судей церковные обычно оказываются жесточе мирян. Причину этому я знаю лишь ту, которую представил знатному мужу Ранульфу Гленвилю[43], спрашивавшему меня, почему же родовитые люди в наших краях или гнушаются, или ленятся отдавать своих детей в обучение, хотя лишь свободным[44] по праву позволено учиться искусствам, кои потому и зовутся свободными. Рабы же, называемые у нас селянами, пекутся наставить свое подлое и низменное потомство в науках, ему неподобающих, не чтобы те простились с беспутством, но чтоб наполнялись богатством — и чем они ученей, тем опасней. Ведь науки суть мечи сильных, разнящиеся сообразно владельцу: в руке доброго государя миротворны, в руке тирана — смертоносны. Выкупают рабы своих чад у господ, ратует алчность с обеих сторон — и побеждает, когда свобода дается врагу свободы. Несравненный стихотворец[45] весьма ясно показал это, молвив:

и далее; и еще:

Помянутый муж одобрил это суждение.

Недавно вышло так, что некий аббат добился, чтобы его сделали одним из этих судей, и обдирал бедных свирепей любого мирянина, может быть, надеясь достичь епископства благодаря влиянию, приобретенному от своей наживы; но вскоре отмщенье пришло к нему и заставило вонзить в себя зубы и сгинуть, грызя себе руки.

Я видел ворон, подвешенных над брошенным в землю зерном, чтобы другие, видя их повешенными, страшились и сторонились такой участи; и они сторонятся. Но те, кого Господь называет сынами века и признает «мудрейшими, нежели сыны света», оговаривая: «в роде своем»[46], не устрашаются и не боятся участи этого аббата, хотя у них пред глазами есть и другие — например, двое вельмож, коих, разбитых параличом, один и тот же годовой круг уложил расслабленными в кроватях.

Я свидетельствую о дворе то, что видел. Но круженье огней, густоту мрака, потоков зловоние, скрежетание великое демонских зубов, встревоженных духов тонкие и жалобные стоны, червей, и гадюк, и змиев, и всяких пресмыкающихся гнусное ползанье и рыканье нечестивое, смрад, плач и страх — если бы все это я захотел аллегорически истолковать, среди придворных дел не оказалось бы нехватки в соответствиях; это, однако, заняло бы больше времени, чем у меня есть. Кроме того, щадить свет, кажется, свойство светское; достаточно на сказанных основаниях заключить, что двор — место карательное. Не говорю, однако, что двор — это преисподняя, ибо это ни из чего не следует, но он почти так же с нею схож, как с конской подковой — кобылья.

И мы не можем переложить вину на господина и правителя нашего, ибо нет в мире ничего спокойного и никто не может долго наслаждаться безмятежностью: повсюду дает нам Бог свидетельства, что не следует здесь искать града пребывающего[47], и нет мужа столь великой мудрости, что управлялся бы с одним-единственным домом, не расстраивая его какой-нибудь ошибкою[48]. Сам я правлю невеликой толпой, но и этого невеликого семейства не могу удержать бразды. Мое старанье — посильно быть всем им полезным, чтобы не было у них нехватки в еде, питье или платье. А их забота — на всякий лад выскребать из моего имения, чтоб увеличить свое: что принадлежит мне, это у них «наше», а что каждому из них, это «свое». А скажи я что-нибудь против одного из них, он начнет запираться и призовет других на подмогу. Если же кто из домочадцев станет свидетельствовать в мою пользу, назовут его льстецом. «Ты на стороне хозяина; лжешь, чтобы ему угодить; ты славно отработал свои подарки; но мы будем держаться правды, пусть и попадем до поры в немилость». Так шипят они, когда я слышу. Как же обходятся и говорят с ним поодаль от меня? Конечно, такому он подвергнется пренебрежению и отвращению, что впредь побоится быть правдивым. Эти-то люди, немилосердные к моим долгам и прибыли, усердно тешат свою утробу и спину за мой счет. Меж ними хвалят того, кто морочит хозяина, чтоб помочь рабу, и одобряют его за верное товарищество; а преуспевший в неправде смеется вместе с другими, что одурачил господина, и коли заставит меня промахнуться, упивается промахом и, отвернувшись, строит мне аиста[49]. Если же я благоразумно сделаю что-то для них обременительное, является ко мне кто-нибудь с унылым видом, с лицом удрученным и, притворно вздыхая, начинает: «Не печалься, дражайший хозяин; люди говорят, что ты сделал то-то; мне — видит Бог — это дело по нраву и кажется добрым, но они крепко порицают». После него явится сам по себе еще один, с подобной же рацеей, за ними третий с тем же уроком, и не уймутся, пока не принудят усомниться и отступить от истины. Никто из них не уточняет, дескать, «тот говорит о твоем поступке так-то и так-то», но «люди так говорят». Кто обвиняет всех вообще, извиняет каждого; не указывает, с кем мне спорить, чтобы не открылось его лукавство. Слуга, что пытается угодить мне бережливостью, наталкивается на общую неприязнь; ему говорят: «Хорошо было в доме, пока ты не явился; ты опрокинул весь дом, ты стыд и позор дому и хозяину; о, ты увидишь, какой мзды добьешься; сколь почтителен ты к хозяйской мошне! И что, по-твоему, выйдет из этой скаредности? Что сделает хозяин со столь обильной прибылью? Скопит богатство, говоришь? Да неужели тебя сделает наследником? или сам его зарежешь, чтобы все умыкнуть? О да, знатное богатство ты ему скопил — отчуждение и неприязнь всех друзей, прежде его почитавших, словно Господа. Ты вроде дурня, что землю щадит и с голоду пропадает; думаешь, Бог покинет хозяина или обманет? Считаешь себя умником, но ты глупец». Такими забранками допекаемый, один мой слуга пришел ко мне со слезной жалобой. Я ему: «Брат, ступай. Воистину, никто не может служить двум господам[50]; ты, наставляемый Богом, добр и верен, они же, водимые дьяволом, дошли до осуждения верности. Никто в своем уме не выберет из этих двух худшее, отказавшись от лучшего». А он на это: «Не могу я один против всех; лучше мне сдать свои дела, нежели разрываться в этих ссорах; прощай». Из-за этой выходки я лишился доброго служителя и порадовал челядь. Тогда, видя их лукавство, я созвал всех и объявил, как лишился доброго слуги, уязвленного не знаю чьей сварливостью. Тут все давай оправдываться, говоря с клятвою[51]: «Изменник тебе тот, кто у тебя доброго слугу отнял». Я спросил их совета, кому передать заботу и службу ушедшего, — чтобы выбрать не кого они хотят, а кого не хотят; я ведь был уверен, что получу от них песий совет. Это старая и известная притча: хозяин с женой толкуют, какого мяса положить в горшок; хозяйка говорит — бок, хозяин — хребтину; пес ему: «Хребтину, хозяин» — дескать, «добейся своего, ты же хозяин, а я наемся сытнее». Я знал, что они дадут подобный совет, то есть к своей выгоде, не радея о моей. Видя, чего они хотят, я отложил исполнить их просьбы и доверил отроку, еще боявшемуся розги, попечение обо всем, пригрозив, чтобы ничего не делал без моего ведома. Сперва он боялся и поступал хорошо. Тут они взялись за воровство, расставляя ему ловушки. Он искал пропажи, вздыхал и плакал. Я знал, что творится. Они валили вину на меня, затем что столь важную службу я вверил простецу, и прибавляли: «Все дивятся и печалятся из-за вас, с позволения сказать». — «Скажите, позволяю». — «К примеру, что вы, такой добрый, так внезапно переменились, впали в такую разительную скупость и все хотите знать и держать под строжайшим надзором. Все мы смущены тем, что о вас говорят». Молвив это, они затеяли дело жестокое. Они выходили на распутия и стогны и объявляли, что посланы мною, чтобы заставить странников войти[52]. Бывшие со мною в доме встречали гостей с великим почтением, говоря, что я жаждал их видеть, и упрашивали приходить чаще. Потом они бежали ко мне, чтобы возвестить, что прибыли гости, люди достопочтенные, и понудить меня к радушию против охоты. Так они расточали еду и питье и, зная, что мне это немило, ублажали свою глотку сверх всякой меры у меня на глазах и неукоснительно заставляли могущих и не могущих, хотящих и не хотящих расточать все, словно заботясь лишь о моей чести; в добром согласии с заповедью Господней они не помышляли о завтрашнем дне[53], но спускали все из дому. Когда я уличал их в опьянении, они клялись, что веселы, а не хмельны, и что я жесток, коли осуждаю доброхотные старания о моей чести. Поутру возвращаясь из церкви, я видел большой огонь и вокруг него вчерашних гостей, которых надеялся не застать, а челядь говорила мне тайком: «Они хотят завтракать; думают, постоялый двор далеко, и не знают, найдут ли там что. Кинь топорище за лезвием[54]; ты хорошо начал, надо и кончить хорошо. Не тревожься: Бог не все еще роздал. Ты не тратишь сверх того, что у тебя есть; положись на Господа. Идет молва в народе, что тебя поставят епископом. Прочь всякую бережливость! Расточи все, бестрепетно рискни всем, чем можешь; отважным в помощь Фортуна[55]. От тебя требуется весь пирог, ибо от одной крошки не будет проку. Соберись с духом и силами; ничего не удерживай, не то повредишь грядущему успеху». Когда же эти гости уходят, они тотчас зазывают новых, а перед их появлением идут ко мне с плачем, что ватага гостей вконец их изнурила, и разоряют меня, будто горюя о своем веселье.