Конь, бык, верблюд и осел, всякое крепкое животное торопится вырваться из грязи и всячески силится выпрыгнуть из ямы, — а мы навек в грязи засядем? Рассудительней было бы руководиться разумом неразумных, коим природа диктует правила лучше, чем нам — наша мудрость. Звери мудры; в самом деле, они — олень, кабан, лань, косуля — имеют твердый закон и час для питания и спаривания, сна и бдения и не переходят пределов, им поставленных; врагов остерегаются неослабно, следы к своему логову, по которым их выслеживают, оставляют с великой осторожностью, словно наделены разумом; дай им проницательность Катона и всего сената — они не сделаются осмотрительней в бегстве; отпусти их — проживут долгий век: снедь их — листва и трава, природою предложенная, искусством не утонченная; питье — вода, не дорожающая от редкости, не обесцененная доступностью. Таков неизменный ход звериной жизни. И хотя обитающие с нами прирученные животные, каковы кони, быки, куры, голуби, будто подхватившие от нас порочность, живут не в таком согласии с природой, но все же от природы чтят смену дней и ночей. И пусть в Венерином обычае и в тяге к нашей еде они часто преступают предел и желают неподобающего, но мы куда несдержанней их несдержанности. Почему же так, хотя звери нам проповедают добродетель воздержания, хотя ничего нет пред нашими очами, в чем не давал бы нам Господь урока? Но пока мы привыкаем к запретам, даже если умеем избегнуть большого греха, бываем завалены песком, как говорит Григорий[103], и множество легких грехов делается схоже с тяжкими. И хотя мудрость учит нас непрестанно, драгоценное возглашая на стогнах[104], мы блуждаем в делах неверных и бесцельных, по доброй воле носимся во вред здравию души и тела, разумно безумствуя по усмотрению плоти, которая одна несноснее, чем богатая баба[105], бесполезное одобряющая, полезное отвергающая; она с присными своими, демонами и миром, так нас одурачила, что не храним мы ни заповедей Христовых ради жизни вечной, ни афоризмов Гиппократа — ради временной. Пределы, предписанные тому и другому здравию, мы пренебрегаем и проскакиваем, ибо редко или никогда делаем дела во благовременье; справедливо исключил бы нас сказавший: «Всякой вещи под небом свое время и времена»[106].

Трое, как нам ведомо, были воскрешены Господом: в доме, вне дома, в гробнице; епископ Ле-манский Хильдеберт изъясняет это кратким двустишием:

Двух женщин достало, чтобы малою мольбою подвигнуть Господа к воскрешению четверодневного[108]; а столь многие тысячи мужчин и женщин, и новых, и старых орденов, — кого они воскрешают? Что нам усердие в милостынях, постах, молитвах, с которым они, сидя у ног Господа с Мариею, по их словам, непрестанно Его призывают? Но, может быть, в желании исполнить всякую правду, принимая у себя Христа, хлопочут они с Марфою во многих услугах[109], чтобы не оказалось чего-нибудь в недостатке, когда прислуживает лишь одна, и единственно нужного домогаются менее ревностно, чем нам нужно. И вот так, пока они заботятся о многом[110], мы, как говорит Павел, каждый за себя[111], милостью Божией и Его попечением сможем воскреснуть, на Него полагаясь, не на человека; и избавит нас от человека лукавого добрый человек Христос[112].

XVI. О ПРОИСХОЖДЕНИИ КАРТУЗИАНЦЕВ[113]

Епископ Гренобльский видел во сне, как семь солнц сошлись с разных сторон на гору, нарицаемую Шартрезом (Cartusia), в долине Грезиводан, и остановились там. Поутру он раздумывал о том, много гадая и не находя ответа: и вот шесть клириков, мужей именитых, и седьмым с ними начальник их Бруно настоятельно просят у него это место, чтобы создать там молельню. Обрадованный епископ, видя счастливый исход сновидения, на месте, им желаемом, выстроил кельи и церковь на свой счет и с благословением их там водворил. Гора эта весьма высока, а посреди ее вершины — долина глубокая и широкая, бесплодная и невозделанная, но ключами изобилующая. Они владеют тринадцатью кельями; в одной приор, в других — по одному брату. В субботу приор наделяет их на всю седмицу хлебом, бобами и зеленью; три дня в седмице они довольствуются лишь хлебом и водой. Не едят мяса даже и больные; не покупают рыбы и не едят, если только им не дадут ее так много, что можно разделить на всех; всегда облачены во власяницу, всегда препоясаны, всегда молятся или читают. Никто, кроме приора, не может выступить из кельи обеими ногами; приору это позволяется ради посещения братьев. По праздничным дням они сходятся в церкви; мессу слушают не ежедневно, но в установленные дни. Не строят козней против соседей, не сплетничают, ничего не отнимают; не входит к ним женщина и они к женщинам не выходят.

По просьбе некоего могущественного мужа в пределах епископства Сен-Жан-де-Морьен произвел из себя Шартрез иную обитель по образу своему: по внушению алчности последовав за дьяволом, она, прославленная красою и тучностью пажитей, жесточайшим образом собирает добро, откуда только можно; свою любовь превратившая в жар алчности, дурным намерением богатая, беспрестанно утоляла она свой зуд; вторгалась в соседние пределы, отовсюду что-нибудь неусыпно выскребая, то силой, то обманом, на всякий манер наживая именье[114], и что могло вместить чрево, то могла и добывала мошна. Часто порицаемая приором Шартреза, а наконец и наказанная, она не уступила, но отолстела, расширилась, воспротивилась; уклонилась[115] и избрала мать, себе подобную, обитель цистерцианскую, которая открыла ей сердце самой жадной приязни, в обиду прежней матери сделала ее себе дочерью дражайшею и доныне крепкой рукою ее держит.

XVII. О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГРАНМОНТАНЦЕВ[116]

Гранмонтанцы, от Гранмонта в Бургундии, получили начало от Стефана, предписавшего им, что сколько они получат места изначально, стольким наперед им и владеть; можно занять меньше, больше — нельзя. Там им пребывать в затворе. Начальником их да будет пресвитер, которому ни для какого дела за ограду не удаляться. Никому не выходить в одиночестве; никому не иметь собственности снаружи; никакого животного внутри, кроме пчел, кои соседям не вредят. Питаются они тем, что им подают из милости и что могут приготовить внутри. Когда совсем кончается снедь, после однодневного поста без еды посылают двоих на ближайшую дорогу сказать первому встречному: «Братья голодны». Если Господь услышит их, этою помощью они получат передышку; если же нет, постятся и этот день, а назавтра сносятся со своим епископом. Если он не поможет, вопиют ко Господу, Который не забывает миловать[117]. Братья-миряне совершают всякую внешнюю работу, клирики же сидят внутри с Мариею, свободные от мирского попечения. Отсюда произошел важный раздор, дошедший до господина папы; клирики пытались добиться главенства и во внешних делах, и во внутренних, братья-миряне хотели сохранить Стефаново уложение, и досель в судилище тяжба[118], ибо мошна еще не выиграла дела.