— Представь себе — знаю, и все-таки не считала преступлением взять в руки твой журнал.

И с этого дня, забыв покой, Лидия только думала о том, права она или нет в возникших подозрениях. Беседуя с рабочими, наводила разговор на тему о содержании ключа, осторожно выспрашивала у корейцев-промывальщиков, но не могла добиться сколько-нибудь толковых результатов. Рабочие не знали, их дело шуровать или долбить, а промывальщики скалили зубы и сводили на шутку свои неопределенные ответы.

— Мало-мало золота есть, мало-мало нет…

Помощник, как и смотритель, ссылался на пресловутую инструкцию и отгораживался ею, как заклинанием. Лидия старалась разобраться честно, здраво: может быть, ее подозрения носят слишком личный характер, может быть, возникновение их связано с предубеждением против мужа. Разве не переносится личная неудовлетворенность близким человеком на его дела, поступки, убеждения, даже на внешность? Попытки поймать мужа на слове были безуспешны: даже в интимнейшие минуты он оставался верен себе и повторял:

— Я ничего не знаю. Я даю сведения в разведочное бюро, там подводят итоги, подсчитывают, взвешивают. Мне ничего не видно. Я такой же слепой, как каждый рабочий.

Оставалось самой разрешать сомнения. Лидия потеряла покой. Она бродила по прииску, уходила далеко в долину, постоянная спутница — ягодная корзиночка — болталась в ее руке. Дни стояли погожие, такие, когда из тайги веет ароматами увядших мхов и трав, когда особенно легко возникают томительные думы. Забиралась на каменную глыбу, каким-то чудом оказавшуюся вдали от хребтов, среди долины. Издали глыба напоминала огромный пережженный кирпич с ровными отформованными краями. Остаток скалы был сплошь покрыт мозаикой цветных лишайников. На лысине, на самой верхушке, под лучами осеннего солнца, особенно ласкового в преддверии холодной осени, было уютно. Взгляд блуждал по пятнистым коврам, раскинутым по склонам сопок. Ясность дней, чистота красок и нежнейших переходов, омытых акварелью, делали мысль четкой.

В самом деле, может ли полюбить новое — новую власть, новых людей — человек, подобный Федору Ивановичу? Все, что он думает, чувствует, делает — положено делать, думать, чувствовать злому цепному псу, верному своему старому господину. Ему надо вывернуться наизнанку, чтобы стать иным. Невольно сравнивала мужа с отцом. Оба служаки, оба воспитаны прошлым. Отец, если и был жесток в семье, — на это были причины, замучившие его самого: недоверие к жене за ее неверность до брака. На людях же он был иным. Недаром его назначили управляющим прииском. В нем ценят способность и желание работать, ему прощают неисправимые для его возраста изъяны. Такой, как отец, пьяный, бесшабашный, не привязанный ни к чему земному — ни к семье, ни к своему углу, ни к религии, — был необходим хозяевам, как рабочий вол. Такой не позавидует. Можно спокойно спать за спиной подобных людей, плюющих на все. Отец презирал завтрашний день и гордился своим аристократическим презрением — презрением неимущего. Такой взгляд на свою прошедшую жизнь был удобен и поддерживался всеми средствами в горняцкой среде: спиртом, картами, притонами. Воспитывались размах, разгул, похожие скорее на отчаяние, но никак не на веселье. И рабы действительно размахивались широко, каждую минуту ставили последнюю ставку: на карту на столе, под «кумпол» — в забое, на стойку — в трактире. Слуги же, подобные Федору Ивановичу, были нужны для охраны владений, для присмотра за рабами. Они были заинтересованы в долголетии господ. Они подражали им во всем: в быту, в манерах. В квартире Федора Ивановича на окнах тоже висели шторы, хотя и не такие добротные, как у инженера-управляющего, а дверь открывала тоже прислуга, хотя и не в таком белоснежном переднике, но все же в переднике. И вот вдруг нельзя поднимать голову перед «бродяжней», изволь вилять хвостом в то время, когда хочешь схватить зубами за икру. В памятный день расстрела квартирка Федора Ивановича точно так же, как и дом управляющего, стояла с невинно опущенными глазами-шторами. Лида-подросток хорошо запомнила эти занавески, потому что в комнатках «дяди Феди», в полутемноте, горела лампада и отсвечивала на ризах икон…

Вспоминалась и своя не долгая, но неудавшаяся жизнь, и все чаще откровенно вставал вопрос: а что, если Федор Иванович, в самом деле, портит разведку неправильными цифрами в журнале и отчетах? Как она должна отнестись к этому?

Однажды, просидев в своем убежище все утро, она была вспугнута тучей, появившейся из-за северного хребта. Туча закрыла солнце, сделалось по-осеннему пасмурно и холодно. Торопливо направилась домой. У крайнего шурфа возился по обыкновению Ли Чун. Он раньше шурфовал с тремя товарищами, но они уже давно покинули Белоснежный, и последний шурф он бил один, работая от солнца до солнца. Тропа, по которой Лидия ходила на прогулки, пролегала мимо его шурфа, вклинившегося далеко на запад от центра разведки. С Ли Чуном она часто беседовала, у них наладились хорошие отношения. Он, единственный из всех остальных, относился к смотрительше без тени заискивания и затаенности. Невысокий, тоненький, как девушка, с длинной шеей и правильными чертами смуглого лица он был очень красив той красотой, которая редко случается в людях. Он разогнулся, насколько позволила натруженная спина и, поглаживая поясницу, рассказал, что полчаса назад приехали с Незаметного важные люди и ходят с Федором Ивановичем и помощником по разведке. Глаза его потемнели от волнения: прииск будет богатый, скоро качнутся работы. Хорошо, что он не бросил разведки, как его товарищи. За такое старание ему дадут хорошую деляну, он вознаградит себя, вернется на родину с заработком и порадует мать-старуху и сестренку. Лидия кивала Ли Чуну, но почти не слышала его болтовни: что-то подсказывало ей — приехала комиссия по проверке работы мужа. У конюшни виднелись нерасседланные лошади, видимо, еще потные. Сердце тревожно билось. Поскорее узнать, неизвестность хуже самой страшной правды. Несколько минут, пока шла, огибая кусты и отвалы, к группе приезжих, показались бесконечными. Чередовались всевозможные мысли и предположения, но сумела овладеть собой и, подойдя, казалась совсем спокойной. Небрежно сорвала ветку на ходу, приветливо улыбнулась, как гостеприимная хозяйка у себя в гостиной.

— Вот сюрприз, Петя, наконец-то вы собрались проведать нас. Здравствуйте, — жала она Пете руку, но в его лице ничего не могла разобрать, кроме озабоченности.

Петя блестел кожаной курткой, из-под полы выглядывал плетеный шнур. Двое, по виду рабочие, не обратили на нее внимания и продолжали глядеть в журнал, раскрытый перед ними смотрителем. Мгновенно по спокойствию в позах членов комиссии поняла, что пока еще ничего непоправимого не произошло. Четвертый — тот самый сухонький инженер, — вежливо кивнул головой и деловито выпустил дым папиросы.

— Для чего вы нам суете ваш буровой журнал? Мы думаем, вы ведете его так же, как все, по общей форме.

Смотритель прижал руки по швам.

— Точно так.

Инженер продолжал:

— Обсадку труб можно посмотреть без журнала, если это нужно. — Он указал на меловые цифры на трубе. — Тут отмечаются каждые двадцать сантиметров — четверть по-русски. Я полагаю — нет смысла задерживаться у этой скважины. — Он обернулся к Пете и порекомендовал промерить глубину скважины, если это надо, чтобы больше не возвращаться к ней.

Лидия поняла инженера: его цель деловыми предложениями подчеркнуть, убедить в своей компетентности и взять в свои руки инициативу проверки.

— Но нам хотелось бы сверить мощность пласта, например, серого ила, записанного по журналу в метр десять сантиметров глубиной, — заартачился Петя.

— Как же вы это сделаете, — улыбнулся инженер, — если долото прошло гораздо глубже этого слоя? Желонка ничего не достанет там, где уже взяла.

— Одним словом, мертвого с погоста не берут, — пошутил один из рабочих.

— Если надо, взяли бы, — свел на нет свое неудачное упрямство Петя.

Комиссия чувствовала себя не в своей тарелке. Лидия осторожно встретила взгляд мужа и облегченно улыбнулась. Даже неприятный инженер показался симпатичным. По выражению лиц членов комиссии видно было, что они не прочь закончить проверку. Лишь Петя еще не сдавался.