— Коммунистическая партия и здесь, на далеком Алдане, как и везде, напрягает все силы на борьбу за лучшую жизнь. Это самое главное. Чтобы капитал не унижал человека, чтобы труд был чистым, без капельки эксплуатации. Да здравствуют партийные и беспартийные честные работники золотопромышленности, строители первого сплотка на Алдане! За первым мы создадим десятки, сделаем человека хозяином над природой. Да здравствует культурный Алдан!

Раздалось жидкое ура, заиграл снова оркестр. В наступившем затишье кто-то громко выкрикнул:

— А в пролетариат нас скоро примут? В союз будете принимать?

Оратор хотел ответить, но счел лишним говорить о причислении старателей к союзу горнорабочих и вообще к какому-либо союзу. Вопрос был острый и больной, касаться его в торжественный день не было смысла. Задавший его старатель, ясно, хотел съязвить. Пока Шепетов переговаривался со следующим оратором, толпа, как класс без учителя, забурлила и заиграла. Раздались крики, подтверждающие всю сложность и трудность вопроса, затронутого выкриком:

— Не надо нам никакого союза! С делян не имеете права снимать! Мы не состоим нигде, зачем же с нас положение берете, пустые деляны отводите? Золото все забираете!

— Смотрители любимчиков в артели ставят своей властью. Имеют право или не имеют?

— Давай союз! Мы такие же пролетарии! — кричали вперебой.

— Не надо нам союза! — отвечали им.

Крики росли, поднимался шум. Сторонниками союза являлись те, кто плохо мыл. Они не прочь были застраховаться от голодовки пособием. Противниками выступали сытые. На трибуне появился главноуправляющий. Долго объяснял соображения, которыми руководствуется трест, вводя те или иные распорядки. Крики смолкли, люди слушали его со вниманием. Было понятно все, что говорил оратор, но не устраивало ни тех, ни других, ни третьих.

— Трест выше союза! — раздались восклицания. — Правая и левая, что хочет делает. Вся монополия в руках!

— Да, ребята, — кричал главноуправляющий, — монополия, это верно. Должны же вы понимать, что не может вчерашний день стать завтрашним. Не может вернуться двадцать третий год или двадцать четвертый. Конечно. Не может государство отдать золото — берите, девайте куда хотите. А раз так — надо кому-то дело вести. И вести строго.

— А как вы ведете, надо вас спросить. Голодных половина.

Оратор развел руками.

— Что же мы сделаем, если наши самые смелые предположения вы опрокинули, как тачку с породой. Мы заготовили продовольствия на пять тысяч, а пришли сюда все восемь. Вы обходите заградительные отряды, что же нам делать с вами! Алдан растет, но надо же считаться с хозяйственными возможностями. Хорошо, что нет настоящего голода, а он был возможен при создавшихся условиях.

При последних словах снова поднялся шум и протесты. Крик заглушил ответные слова главноуправляющего. Он еще что-то говорил, но его никто не слышал. Наконец, главноуправляющий отвернулся от толпы и вытолкнул на свое место следующего оратора. Петя-телеграфист стоял в списке пятым, но обстоятельства складывались иначе, пришлось нарушить порядок. Появление легкой юношеской фигуры на трибуне произвело впечатление. Шум утих. А когда Петя комично вцепился в воздух, словно схватил кого-то за грудь и потряс, раздался общий смех.

Он подождал полной тишины.

— Я буду говорить не руками, а языком, — начал Петя. — Понятно? Привык руками, а вот приходится языком трепать. — Он постучал пальцами по ладони, как будто работает ключом на аппарате. — Тише, ребята. Точка, тире, точка. Золото есть, воды теперь будет сколько угодно, хоть купайся, одного только нет — сознательности и организованности. Вы думаете — сразу сделаетесь другими, как только запишетесь в союз. Ничего подобного. Вот послушайте, как приблизительно мы живем тут на Алдане.

Петя принялся перечислять пороки, укоренившиеся на приисках: пьянство, курение опиума, проституция, картежная игра, эксплуатация старостами членов артели, контрабанда, грязь, клопы, вошь!

— Вот кто пьет из вас кровь!

Оратор по-житейски подошел к каждому недовольству старателей и, соглашаясь со многими обвинениями, высказанными против треста, ругал массу за некультурность и разнузданность.

— Кого я не обругал еще? — спросил он, повернувшись на трибуне.

— Якторг и кооперацию, — подсказали из толпы.

— Правильно. Чуть не забыл. За то, что завозят духи, пудру, шелковые чулочки, да и то дамские, галстучки, лакированные туфельки и подвязки, а кайл, сапог и топоров не хватает.

— Ходов к тачкам нет!

— Верно — и ходов. Не станем перечислять, они сами знают. Легче шурф в таликах пробить, чем перечислить все грехи кооперации. Но, товарищи, кооперацию и Алданзолото легче исправить. Этим уже занялись. А вот вы-то хоть немножко начали это дело? За два месяца у контрабандистов отобрано двадцать пудов золота. А сколько ушло? Двадцать пудов опиума. А сколько выкурено? Два убийства за полтора месяца. Два явных. А сколько тайных, о которых знает только мать-тайга? Но оставим тайные. Поговорим о явных. Кого убили? — Петя вытянулся весь, в молчании оглядел толпу. — Кого же убили? Женщин. Убили на глазах, и убийцы скрылись безнаказанно. Значит, все сочувствуют убийству. Может быть, не нравится, что я говорю о таких мелочах?

Оратор ждал ответа. Раздались крики:

— Не все такие, зря клепаешь на всех!

— Ясно — не все. Если бы все — иначе пришлось бы разговаривать нам. Так я спрашиваю: сколько же надо содержать милиции? Если мы будем продолжать в том же духе — придется увеличить штаты, а хотелось, чтобы милиционеры и судьи походили безработными. А то они убеждены, будто без них все станет, будто они самые главные.

Лидия внимательно следила за извивами мысли Пети и не могла понять, чего он хочет от толпы. Не развлекать же он вышел на трибуну? И когда оратор ловко и незаметно свернул на тему о перестройке нардома, невольно заулыбалась, силясь разглядеть выражение его насмешливых губ. Он между тем рассказывал: в нардоме будет клуб, читальный зал, библиотека, кино, театр, зал для физкультуры. Зима долгая, надо где-нибудь попрыгать через барьеры и повертеться на турнике. Все будет в нардоме, кроме спирта и опиума. Конечно, не будет там и спекулянтов, ни русских, ни корейских, ни китайских, ни якутских. Он объявил, наконец, что есть группа старателей, инициативная группа, которая уже внесла по пять золотников с человека и хочет построить своими силами нардом. Но группа мала, необходима помощь массы. Необходимо дело размахнуть шире, чтобы не осталось ни одного, кто не участвовал бы в строительстве культуры на далеком Алдане. И не прошло нескольких минут, — он уже голосовал.

— Кто за, поднимите руки. — Вскинул обе руки кверху и продолжал: — Большинство! Теперь, кто за отчисление пяти золотников с кайлы? — И снова вскинул обе руки. — Большинство! Против не будем голосовать. Против, видно, те, кто не пришел и не придет на Алдан. У них есть свои клубы, в наш им далеко ходить.

— Правильно. Даешь нардом! — прокатилось по толпе.

Флаг извивался; красная ткань на фоне темной тайги рдела огненными причудливыми изломами. Казалось, митинг происходит где-то в нарядном городе, на берегу теплой реки. Лидия тронула мужа за рукав.

— Замечательно! Как он хорошо сумел сказать о нардоме!

Но торжество было кратковременным: толпа после минутного раздумья спохватилась. Одобрительный гул превратился в спор о пяти золотниках. Против отчисления никто не возражал, но почему пять золотников? Старателей возмутила неправильность голосования: даже не подсчитывались руки.

— Может быть, я двадцать отдам, только за глотку не бери, вот что. Переголосовать надо. Пять золотников! Ишь, губы открыли на чужое. Не дам я ни золотника, когда так!

— Нам теперь нечего заботиться, принесешь в контору сдачу, вычтут что полагается и — конец.

— Ни черта подобного. Не имеют права.

Старатели волынили, но все же дело было сделано. Поспорив, погорячившись, разругав все, что попало на язык, они отхлынули от трибуны. Толпа растекалась, расползлась, поредела. В харчевнях визжали скрипки, кричали гармонии, бухал барабан бродячего оркестра. На отвалах устраивались с закуской и выпивкой и ожидали воды из сплотка, чтобы развести спирт. Тени от людей уже значительно удлинились и похудели. Какого же она дьявола не идет!