Старший и единственный повар, его графской светлости — Люцелиус Кярро пребывал в крайней степени раздражения, грозящего перерасти в неконтролируемую ярость. Его жиденькие усики топорщились в разные стороны, норовя соскочить с небритых, сейчас густо покрасневших щек. Щеки эти раздувались и краснели еще больше, затем сдувались выпуская воздух, но краска с них не спадала. Оттого с каждым вдохом Люцелиус Кярро становился все более красным. Его ноздри раздувались, втягивая в себя запахи окружающего мира. Бешённые, подернутые поволокой злобы и ненависти глаза, яростно рыскали вокруг, а толстые, многократно обваренные и от того похожие на распухшие колбаски, красные пальцы рук сжимали покрытое пятнами, пропитанное потом, маслом и водой полотенце. Он был готов разнести собственную кухню, только для того чтобы выместить ярость, раз уж никто из живых не оказался достаточно глуп, чтобы попасть под его тяжелую руку. Он уже скрутил полотенце и нацелил его в печь, его рука поднялась чтобы хлопнуть мокрой тряпкой по раскаленной дверце поддувала. И тут он увидел то, что могло перевести его ярость, со столь любимой им кухни, на то, что не заслуживает жалости. Он увидел меня.

Я мирно спал, зарывшись лицом в мешок с луком и ни сном, ни духом не подозревал о нависшей надо мной опасности. Опасность же меж тем хищно улыбнулась, осклабилась, аккуратно и не спеша свернула полотенце, повесила его на плечо и довольно потерла руки.

— Боб! — заорал Кярро.

Одним прыжком он преодолел расстояние до меня и привычным движением размахнулся, намереваясь со всей своей великой дури, врезать мне ногой по ребрам.

Я открыл глаза и подскочил. Нога старшего повара провалилась в пустоту, а сам он едва не рухнул на то место, где я лежал еще мгновение назад. Но старший повар, его графской светлости Люцелиус Кяро, не зря был старшим, он не только удержался на ногах, но и, перехватив мое движение, ударом кулака в живот отправил мое тело прямиком в стену.

И пока тело мое, болтая ручками и ножками в воздухе, неумолимо приближается к покрытой копотью стене, дабы испытать на прочность позвоночник и определить, наконец, что прочнее моя спина или ее балки, я возьму на себя смелость и представлюсь. Точнее не так. Позвольте представиться, меня зовут Бобовое Зернышко! Удивлены? Вот то-та, но вы еще больше удивитесь, узнав, что это ни хрена не прозвище. Такое имечко мне дали мои родители. Представляете, родители! За что? Как надо не любить собственного ребенка, чтобы так над ним поиздеваться? Что плохого я им сделал? Нет, мать я еще могу понять, она хотя бы рожала, но отец. Как он мог?

И что мне прикажите с таким имечком делать? В армию нельзя — засмеют, в преступники тем более нельзя — сперва обсмеют свои, а когда поймают — от смеха передохнет стража, потом, когда будут судить, судейские слезами весь приговор зальют, а уж когда в камеру отправят там и вовсе убьют. С другой стороны, если дело дойдет до палача, то глядишь, меня еще и помилуют. Палач же не сможет исполнять свою работу, так и будет по эшафоту кататься и за животик держаться.

Возможно, и у такого имечка есть плюсы, только я их пока не заметил. А живу я уже не так и мало, мне цельный семнадцатый год пошел. Аккурат, пять дней назад и пошел. Росту во мне не слишком много, тому же старшему повару я не достаю и до плеча, но повар у нас человек высоченный, в нем-то добрых пара метров, а я так, малыш. Но чего во мне меньше чем роста, это мозгов. Да, да не удивляйтесь, я местный деревенский дурачок. По крайней мере, так было в тот момент, когда мое болтающее ногами тело на полной скорости неслось к стене кухни в замке его графской светлости.

А вот собственно и стена. Позвоночник оказался несколько крепче и, оставив на стене грязный расплывчатый след, я рухнул на пол. Старший повар уже был подле меня, его огромная ладонь оплела мою шею, приподняла над полом и впечатала в отмеченное моей спиной ранее место.

— Ты, — брызгая слюной, хрипел мне в лицо старший повар. — Ты, чертов лентяй! Опять спишь на рабочем месте! Я тебя, — его пальцы сжались лишая мои легкие воздуха.

Я вцепился в его руку и заблеял:

— Господин, Кярро. Господин, старший повар, мне разрешили.

— Кто? — Кярро побагровел еще больше. Его лицо стало настолько красным, что мне показалось оно вот-вот лопнет. Я живо представил, как красные горячие капли забрызгивают мне все лицо. — Кто это тебе, лентяю, разрешил?

— Вы! — выдохнул я последний воздух из легких.

— Я? — хватка Кярро ослабла, в глазах проступило подобие разума, но ярость снова взяла верх.

— Я не разрешал тебе спать! — взревел он и швырнул меня на мешки с луком.

И пока мое тело совершает второе воздушное путешествие за последние несколько минут, я должен немного поведать вам о причинах такого поведения многоуважаемого старшего повара. Все дело в том, что, будучи единственным в замке человеком, что способен держать в руках половник, не обварив себе руки по локоть, он вынужден отвечать за многочисленные блюда, подаваемые к столу нашего, не менее уважаемого, графа. Граф же наш любит поесть. Очень любит. И не терпит, когда на его столе находится менее пяти блюд одновременно. Он считает обед не состоявшимся, если сами те блюда меняли менее трех раз. Итого пятнадцать блюд. Каждый прием пищи. А приемов пищи у него пять за день. Итого семьдесят пять блюд! И повториться в них нельзя никак, иначе гнев графа будет куда сильнее, чем нынешняя ярость старшего повара.

Но, ни эти семьдесят пять блюд довели Люцелиуса Кярро до такого состояния, к такому количеству работы он привык давно, но чтобы делать ее в одиночку к этому у него привычки не было. Обычно на кухне нас человек восемь: я — не обладающий ни нужными навыками, ни особыми способностями, ни ловкостью, ни, как было сказано выше, интеллектом, сам Кярро — управляющий всем процессом и раздающий указания и шесть человек подмастерьев, четыре парня, которых я по вполне определенным причинам боюсь и две девушки, которые, по причинам мне не понятным, боятся меня. Сейчас же на кухне был только пышущий злобой Кярро и я, летящий мордой, прямиков в мешок с луком. Всех подмастерьев забрал местный замковый распорядитель, а блюда необходимо подавать по расписанию.

Мое лицо врезалось в мешок, пробило в нем дырку и глубоко засело среди ароматных и таких твердых головок лука.

— Скажи мне, — Кярро опустился на меня сверху и вдавил широченной ладонью мою голову глубже в мешок. — Как я, с таким лентяем как ты, смогу подать к столу графа все те блюда, что он заказал?

— Я не знаю, — проблеял я из мешка.

— Тогда найди мне того кто знает! — заорал Кярро.

— Я мигом, — я дернулся, чтобы встать, но сотня килограмм, сидящая на моей спине, не позволила мне этого.

— Дурачок, он и есть дурачок, — вздохнул Кярро, вдруг теряя всю накопленную ярость.

Он вытащил меня из мешка и отряхнул те обноски, которые я называл одеждой.

— И куда ты собирался бежать? У кого узнавать? Бедный несчастный дурачок, — он погладил меня по голове нежно и ласково, как делала мама, до того как поняла, что ее сын не способен и ложки в руках держать. Нет, этому не хитрому приему я научился быстро, годам к пяти, но на большее моей ловкости не хватало.

— Может быть, спросить у распродрягителя? — предположил я, исковеркав слово так, что старший повар не сразу понял, о чем я, а когда понял, я пожалел, что вообще рот открыл.

Огромный кулак Люцелиуса врезал мне под ребра, отправив меня в не столь далекий как раньше и последний в этот день полет.

И пока я лечу и гадаю, с чем же встретится мой многострадальный зад, я совершу последнее отступление от истории, что собираюсь рассказать. Надо сказать, что господин Кярро не был плохим человеком, скорее наоборот, он был хорошим человеком, в отличии от других мужчин, с которыми мне приходилось работать на кухне. Он никогда не бил меня так, чтобы я терял сознание или истекал кровью. Другие били, Кярро никогда. Когда же мне доставалось от подмастерий так, что даже для того чтобы справить нужду мне нужна была чья-то помощь, он показательно отчитывал их за излишнее усердие. Я бы больше радовался, если бы он их наказывал, или же сделал с ними, то, что они сделали со мной, но и то, что они стояли потупив глаза, красные словно раки, грело мое сердце. Правда, это не могло остановить кровь вытекающую из поврежденных почек вместе с мочой, но и ругани старшего повара я был рад. К тому же господин старший повар время от времени проявлял обо мне заботу и иного рода. Он иногда подкармливал меня тем, что оставалось после приема пищи графом и его свитой и делал это в обход подмастерий, что всегда добирались до еды раньше меня. Один раз он даже брал меня с собой на графский пир. Я стоя за колонной вдали от шумной толпы и танцев на всю жизнь запомнил как это красиво. А еще он научил меня разбирать то, что карябают на бумажках люди. Он называл это — читать. Теперь то я знаю, что вся его наука гроша ломанного не стоила и читать я тогда не умел, хотя и воображал себе бог весть что.