— Ты свободна, Иллка, спасибо.
Иллка умчалась даже раньше, чем Шерая закончила предложение, перед глазами мелькнули волосы ольхового цвета, чересчур блестящие даже для феи.
Если уж Лука первым нашёл разрушенную лестницу, значит, он сумел придумать, как заняться ею без привлечения лишнего внимания — эльф был немного пугливым и определённо сторонился скопления людей, но знал, о чём следует молчать и что не должны видеть даже те, кто живут в особняке. Шерая сомневалась, что совсем уж скрыть ничего не получится, — возможно, Гилберт не сумел удержаться и сломал лестницу в присутствии Эрнандесов, которым приказал явиться к нему для встречи с Сонал, — но до последнего надеялась на обратное.
Даже когда особняк стал мешать ей, перестраивая коридоры, путая двери и добавляя тупики там, где их быть не должно, она надеялась, что всё не так плохо. День может начаться паршиво у неё, у Сонал, у Данталиона или любого другого человека в этом мире, но только не у Гилберта.
Шерая надеялась, что всё не так плохо, но когда на долю мгновения встретила сопротивление при попытке открыть дверь его комнаты, поняла, что ошиблась. Возведённые ею внутренние барьеры пропускали в кабинет, соединённый с гостиной, практически любого. Те же, что ограждали спальню Гилберта, пропускали только его самого и Шераю. Они также заглушали абсолютно все звуки и отрезали все без исключения запахи — помня о том, какие острые чувства у некоторых сигридцев, Гилберт хотел максимально оградить хотя бы небольшую часть своего личного пространства от посторонних. Шерая сама строила эти барьеры и впервые в жизни испугалась столь хорошо проделанной работы.
Она убедилась, что дверь в кабинет не откроется без её разрешения, и быстро вошла в спальню.
Гилберт лежал на полу, обхватив себя за плечи, и беззвучно рыдал.
— Боги…
Шерая подбежала, наклонилась к нему и попыталась помочь сесть, но Гилберт вяло отмахнулся. Значит, она всё же немного опоздала: он уже был в том состоянии, когда испытывал отвращение к самому себе за проявленную слабость и слёзы, которые не сумел сдержать, когда хотел, чтобы Шерая, как он однажды сказал, «не тратила время на такого неудачника».
Её никогда не устраивало ни это состояние, ни то, что следовало до или после него. Её не устраивали срывы Гилберта, погром, который он учинял в комнате, и его желание навредить себе так, чтобы физическая боль перекрыла душевную, но не имела права говорить об этом вслух. Гилберту было плохо, он тонул в своей боли и ненависти, которую не мог обуздать, и Шерая была обязана помочь ему всем, чем могла.
— Ну же, Гилберт, — тихо проговорила она, кладя ладонь на его плечо. — Встань, пожалуйста, и поговори со мной.
Он мотнул головой, сдавленно всхлипнув, и закрыл лицо руками. Осколки разбитой посуды, на которых он лежал, наверняка больно впивались в спину. Шерая аккуратно убрала их, после чего вытащила из-под Гилберта обрывки чёрного пиджака, который очень нравился ему, и отбросила испорченную ткань в сторону. Огляделась, пытаясь понять, что он не уничтожил в порыве гнева, но даже на стенах остались вмятины и синие разводы крови. Шерая присмотрелась к его рукам: костяшки сбиты, кровь размазана и частично чем-то стёрта. Обычно великанам так просто не навредить — с какой же силой он бил, если сумел?..
— Гилберт, — ласково позвала Шерая, медленно, боясь напугать его, что вполне могло случиться, особенно в таком состоянии, опустив ладонь ему на голову, — пожалуйста, встань.
Гилберт перевернулся так, что теперь лежал на спине и рассеянным взглядом смотрел в потолок. Шерая наклонилась, закрывая ему обзор, и произнесла:
— Может, выпьем чаю?
— Как ты меня терпишь? — глухо спросил он, почти не шевеля губами.
Первый вопрос всегда был одним и тем же. Вне зависимости от ситуации или причины, из-за которой эта ситуация возникла, Гилберт спрашивал, как она терпела его.
Суть вопроса крылась не в том, что он воспринимал себя как проблему, а в том, кем он в действительности не был — Гилберт элементарно этого не видел. В моменты срыва он не видел разницы между собой и Фортинбрасом, и вся ответственность, когда-то лежавшая на плечах Третьего сальватора, будто ложилась и на его плечи, а после давила так сильно, что Гилберт не мог с ней справиться. Все грехи, совершённые Третьим сальватором становились его, все предательства и нарушенные клятвы до того мучили, что он даже не мог найти грань между тем, что сделал Третий сальватор, и тем, что сделал сам Гилберт. Великаны уважали священную связь крови, кантарацан, и не менее священной считали кертцзериз, оттого предательства и преступления, разрывавшие эти связи, ощущались болезненнее всего. Шерая никогда не смогла бы в полной мере понять этого, будучи человеком, но помнила, каким слабым и истощённым чувствовал себя Гилберт после того, как изгнал Фортинбраса из рода Лайне.
И сколько бы она ни говорила, что Гилберт не виноват в случившемся, сколько бы он ни соглашался с этим, он всегда возвращался к тому, с чего начал. Первым чувством, которое он испытал, оказавшись в этом мире, была боль — боль от потери, непонимания и мер, которые ему пришлось принять, чтобы хоть как-то загладить вину Третьего сальватора.
Гилберт считал, что для этого он старается недостаточно, и потому всегда спрашивал, как Шерая терпит его. Поначалу она отвечала ему, убеждала, что его вины в случившемся нет, — Гилберт был ребёнком, как бы он сумел распознать момент, когда всё пошла под откос и Третий сальватор решил предать их? — но добиться от него хоть какой-нибудь другой реакции, кроме самоуничтожающей, было очень сложно. Со временем Шерая научилась понимать, когда следует дать ответ, а когда промолчать и просто слушать. Она была ближайшим для Гилберта человеком, но даже ей он не говорил всего — с моментами, подобными этому, когда он говорил откровенно, следовало быть очень осторожными.
— Как ты меня терпишь? — повторил Гилберт, приложив руки к груди и сжав рубашку так резко, что ткань громко затрещала. — Я же ничего не могу сделать, ничего не могу исправить… Он всё испортил, а я…
А он пытался хоть как-то доказать, что всё, случившееся во время Вторжения, было лишь огромной ошибкой, следствием запутанной истории, которую никто из них не знал.
По крайней мере, раньше.
На ребёнка, пережившего Вторжение, легко повлиять, и коалиция влияла, даже не замечая этого. Все зачатки хрупкого доверия к Третьему сальватору, только-только начавшие появляться уже в этом мире, когда Гилберт стал думать о том, что вынудило Фортинбраса предать миры, были зверски уничтожены тем, что они видели. Многие маги, всё же оказавшиеся в этом мире, но умирающие, отдали свои жизни, чтобы показать то, что они видели в Сигриде — Третьего сальватора, превращавшего Переходы и порталы в бреши, через которые лезли демоны. Кто-то так же, как и Гилберт, видел, как Третий сальватор голыми руками убивал сигридцев или натравливал на них чудовищ.
Сознание тринадцатилетнего ребёнка было слишком хрупким, чтобы выдержать так много жестокости за столь короткий срок, и Гилберт сдался. Поверил, что Третий сальватор предал миры, и возненавидел.
Но Шерая видела то, на что другие не желали смотреть.
Она изучила каждый кристалл памяти, в котором был Третий сальватор во время Вторжения, запомнила каждую историю, но не понимала, как другие не замечали несостыковок и знаков, вызывающих слишком много вопросов.
Третий сальватор был сильным, но действительно ли он мог открыть портал из одной точки мира в другую за считанные секунды, чтобы лишить жизни сразу нескольких магов, пытавшихся его остановить? Почему у тех, кто чудом избежал его магии, были провалы в памяти? Шерая не исключала, что такое могло возникнуть из-за сильнейшего стресса и угрозы жизни, но знала, что было что-то ещё.
Жесты, взгляды, действия, слова, интонации — всё это у Третьего сальватора в чужих воспоминаниях было разным, но не все знали его достаточно хорошо, чтобы заметить разницу. Кто-то просто не желал видеть её, предпочитая удобную ложь, чем горькую правду, но Шерая всегда действовала, обдумывая каждый свой шаг, и не шла на поводу у эмоций.
