Два дня назад Фортинбрас чудом избежал катастрофы, — или же не чудом, а тщательно продуманным планом, ведь других у него не бывает, — и теперь, как знал Эйкен, лишь играл на публику. Он был достаточно отзывчивым и сострадательным, чтобы помочь там, где мог, однако это не означало, что он будет везде и всюду решать проблему каждого. Фортинбрас лишь среагировал быстрее всех и понял, что для того, чтобы за ними перестали таскаться рыцари и маги, следует показать себя с лучшей стороны. Он едва не позволял помыкать собой, при этом не теряя улыбки на лице, и Эйкен знал, что это только начало. Дальше будет только хуже.

О том, что случилось в Башне, они не говорили. Клаудия, всегда самая рациональная, никогда не терявшая голову, не могла даже слова выдавить. Проклятие давило на неё каждую секунду, и потому она безвылазно сидела в комнате и ни с кем не общалась. Эйкен не сомневался, что у каждого, с кем она успела столкнуться лицом к лицу, за спиной был хор из мертвецов, и не осуждал её за попытку хотя бы на время спрятаться в тишине. Эйкен и сам бы последовал её примеру, но, попытавшись в первый раз, понял, что ему становится хуже.

Тени беспокойно срывались с тела и кружили вокруг, как если бы они всё ещё были в Башне и пытались защитить его от тварей, зеркал и обломков. Эйкен, казалось, вновь видел момент, когда одно из зеркал появилось прямо за спиной Пайпер, а другое — напротив.

Эйкен хотел плакать. Это он послал тени, чтобы они защитили Пайпер от опасности. И с той самой минуты, как Магнус сделал то же самое, а меч Гасион пробил ему грудь, Эйкен спрашивал себя, действительно ли он должен был делать это.

Не он ли стравил Гасион и Магнуса? Он лишь хотел помочь Пайпер, но теперь, вновь прокручивая в голове тот момент…

Не он ли виноват в смерти Магнуса?

— Эйкен, — настойчиво позвал Николас.

Ему потребовались секунды, чтобы вновь сделать вид, что интерьер особняка и картинная галерея в частности интересуют его куда сильнее того факта, что человек, которого он считал братом, умер из-за его ошибки. Эйкену даже удалось изобразить на лице подобие улыбки, но ненадолго: он заметил, как Николас кивает ему за спину и, обернувшись, увидел Марселин.

Настроение Эйкена или нечто, похожее на него, мгновенно испортилось.

Он, вообще-то, не считал Марселин плохой и пугающей. Он ведь её совсем не знал. Но её настойчивость, которую она проявляла всё это время, и уверенность, будто он — какой-то там Рафаэль, порядком раздражали Эйкена.

Правила выживания в Диких Землях не работали вместе с правилами коалиции, и Эйкен знал, что не следует наживать себе врагов, но не мог остановиться. Один взгляд на Марселин зарождал в нём не страх или растерянность, а ярость, и он никак не мог этого объяснить.

— Как Стефан? — широко улыбнувшись, спросил Николас.

Рыцарь, приставленный к Эйкену, оживился. Когда рядом был Николас, он почему-то отступал ещё на несколько шагов и будто делал вид, что следит за каждым шагом Эйкена. Может, дело было в том, что Николас — Четвёртый сальватор.

Если Фортинбрас и был рад узнать, что Рейна выбрала себе сальватора, он тщательно скрывал эту радость под тысячами слоёв притворства.

— Сомнус развеян, — отозвалась Марселин, медленно подходя к ним, — но Пре… Третий, — мгновенно исправилась она, стоило только Эйкену бросить на неё косой взгляд, — сказал, что ему может потребоваться время, чтобы проснуться окончательно.

— Ему можно верить? — громко уточнил рыцарь.

— А вам бы только проверять его верность, — не выдержав, выпалил Эйкен, резко обернувшись к рыцарю. Он даже не помнил его имени, но это было и не важно. Эйкен уже потерял одного брата, и он не позволит кому-либо оскорблять или причинять боль другому его брату. — Клятв вам недостаточно?

— Ты ребёнок, — нахмурившись, сказал рыцарь. — Что ты можешь знать?

— В отличие от вас, я выжил в Башне, а это практически невозможно!

Эйкен не хотел повышать голос и злиться. Всё, чего он хотел — это вернуть к жизни, в которой он хоть что-то понимал, даже если она была полна опасностей. Он и о Башне не хотел упоминать, но слова вырвались будто сами собой. И теперь на него смотрели так, будто он был сумасшедшим.

Может, он таким и был. Он выжил не в одной Башне, а в двух. Твари терзали его сердце и душу, мучили тело, проникали в сознание, но вопреки этому он выжил.

— Рафаэль…

Или нет. Может, он умер в то же мгновение, что и Магнус.

— Хватит! — заорал он, взмахнув руками.

Тени сорвались, окружили его, приобретая очертания диких зверей и птиц, открыли рты, оскалившись, предупреждающе замахали хвостами. Эйкен заметил, как рыцарь сделал шаг вперёд, будто готовился остановить его, но Николас встал у него на пути. Марселин же испуганно выдохнула, прижав ладони к груди.

Эйкен сомневался, что она напугана по-настоящему. Скорее озадачена и расстроена, ведь она, как он успел убедиться, свято верила, что он — Рафаэль, её брат. Это было единственным, о чём она говорила с ним.

— Просто оставь меня в покое! — бросил он сквозь сжатые зубы. — Никакой я не Рафаэль! Я — Эйкен!

Магнус бы обязательно сказал, что ему следует быть более вежливым со столь прекрасной леди. «Пойми, Эйкен, настоящие рыцари так себя не ведут. Ты должен быть всегда вежлив и внимателен, и, может быть, какая-нибудь дама даже… Ну, ладно, ограничимся пока поцелуями в щёку. Ты же ещё совсем малыш». Да, Магнус бы так и сказал.

Но Магнуса больше нет.

Поэтому Эйкен, даже не пытаясь успокоить свои тени, отзывавшиеся на его ярость, сбежал.

***

Марселин казалось, будто что-то касается её макушки. Она пошевелилась, поначалу решив, что Салем вновь играет её волосами, и, судя по всему, успешно спугнула драу, после чего вновь расслабилась. Марселин то проваливалась в глубокий сон, то находилась в состоянии дрёмы, и первый вариант ей казался очень привлекательным.

Поговорить с Рафаэлем вновь не удалось. Николас, вот уже второй день пытавшийся сблизиться с Пайпер и Фортинбрасом, нашёл подход к Рафаэлю, а она — нет. Из-за этого хотелось лезть на стенку, но Марселин сделала нечто куда более ужасное. Вернувшись к Стефану и обнаружив, что он всё ещё спит, — будто за пятнадцать минут он действительно мог проснуться, — Марселин легла рядом, уткнулась лицом в подушку и зарыдала.

Нервы сдали окончательно. Марселин хотела вырвать себе сердце, чтобы оно не болело, лишиться зрения и слуха, чтобы не видеть и не слышать, как Рафаэль называет себя Эйкеном. Почему он её не узнавал? Почему не хотел дать ей хотя бы шанс?.. Из-за того, что она двести лет была в этом мире и жила относительно спокойно, а он… что? Был в месте, которое звалось Башней?

Марселин изводила себя мыслями так долго, что в конце концов разрыдалась снова. Ей следовало заняться чем-то полезным, например, прибраться в комнате Стефана, поговорить с Пайпер или убедиться, что Третий сальватор, Фортинбрас, совершенно точно развеял сомнус. Но, видя неподвижного Стефана, едва замечая, как его грудь медленно поднимается и опускается, Марселин не могла заставить себя пошевелиться. Рафаэль не хотел её даже видеть, но, может, он ещё изменит своё мнение. Если бы только Марселин смогла предоставить ему доказательство того, что они родственники, ей было бы намного легче, но вряд ли Рафаэль позволит ей заполучить хотя бы каплю его крови. Или ей следует уговорить Пайпер помочь ей? Рафаэль, кажется, очень даже доверяет ей, и это вполне может сработать.

Час за часом Марселин придумывала один план за другим — до тех пор, пока усталость, раскалывающаяся голова и ещё один приступ рыданий не добили её. Она даже не помнила, где уснула, но сейчас, вновь чувствуя, как что-то касается её головы, поняла, что лежит на кровати.

Марселин аккуратно пошевелилась, пытаясь согнать Салем. Только она могла появиться где угодно и делать что угодно, никого, даже Гилберта, не боясь. Очень часто Салем просто сбрасывала пустые чашки из-под кофе, и Марселин едва успевала их ловить. Не хватало ещё, чтобы Стефан, проснувшись, увидел у себя на полу разбитую посуду.