Последний, четвертый аспект – стилистический. В этой книге Барт насаждает утверждение: синтаксический порядок существительное-глагол, изъявительное наклонение, усилительный оборот «именно…», утверждения с нажимом, модулируемые наречиями «так сказать», «очевидно», «словом», переполняющие текст бинарные конструкции («и… и…», «ни… ни…», «либо… либо…»). Дискурс подчеркивается и делает круг. Вот, например, фрагмент под названием «Мишле-ходок», начинающийся следующими словами: «Как Мишле пожирает Историю? Он „пасется“ на ней, то есть одновременно проходит по ней и поглощает»[475]. Налицо все элементы ученого дискурса: вопрос, ответ, утверждение, развитие, сравнение. Мы видим также, как Барт режиссирует этот ученый дискурс: сначала через прописную букву, которая в этом тексте становится фирменной стилистической особенностью, как заметил Жан-Клод Мильнер. Барт использует прописные буквы для обозначения понятий, как это принято в философском языке (например, когда он пишет слово История с большой буквы), но в то же время эти понятия вступают у него в игру с обыденными ощущениями, которые тоже пишутся с прописной буквы: «…Влажное, Сухое и т. д., так что самые привычные написания с прописной буквы (Женщина, Франция, Робеспьер) от этого страдают и приобретают пугающую странность»[476]. Он также смещает утверждение посредством фигуры: анимализация отношений Мишле с историей передается через глагол «пастись» (brouter), взятый в кавычки, что само по себе является способом и подчеркнуть его, и дистанцировать. Можно увидеть, как выстраивается очень характерное письмо, крайне авторитарное внешне, но, если приглядеться, с большим недоверием относящееся к высказыванию истины, подчеркивающее расхождение, отдающее предпочтение образам, фантазмам, грезам: письмо, изо всех сил старающееся не быть тем, чем оно кажется. В пылу борьбы с властью языка Барт порой может переборщить с категоричностью речи. Но он всегда противопоставляет ей фигуры отступления или деликатности; весь корпус его текстов настолько проникнут стремлением сбить спесь с утверждения, что нам еще представится случай это увидеть.
Используя в «Мишле» метод коллажа фрагментов, он уже тогда вводит «слабость» дискурса, чтобы преуменьшить утвердительную силу тезиса. С той же целью он «облегчает» рукопись. Он пишет на бумаге, которой прокладываются иллюстрации в книгах, или с оборотной стороны министерских бланков (расходные квитанции или бланки, заполняемые при посещении Франции иностранными лицами, бланки заказов). Вот пример сокращения: в рукописном варианте в первом абзаце написано: «Должен честно предупредить читателя: он не найдет в этой маленькой книге ни историю мысли Мишле, ни историю его жизни, еще меньше – объяснение первой через вторую, одним словом, „никакой психологии“»[477]. В окончательной редакции начало и конец фразы вычеркнуты. Это придает высказыванию большую твердость, но в то же время и большую неопределенность и непрозрачность. Из книги удалены любые признаки дидактизма. Барт предпочитает подчеркивать органическую силу творчества Мишле, его чувственность, приверженность материальным вещам. Присутствие тела повсюду в книге напоминает о том, в каких обстоятельствах Барт читал полное собрание сочинений в санатории. Все это делает портрет историка очень живым и поэтичным, не сводя при этом к нескольким ключевым для понимания фигурам. Возможно, именно поэтому книга была плохо принята литературной прессой в момент ее выхода. Робер Куапле в Le Monde и Робер Кемп в Le Figaro откровенно посмеялись над методом Барта. Но на помощь приходят друзья. Бернар Дор убедительно напоминает в Critique о том, на что делается ставка в «Мишле»[478]. Альбер Беген защищает Барта от его противников в № 215 журнала Esprit: «Оригинальность Барта можно увидеть только при внимательном чтении, и, похоже, что ее-то и не заметили те, кого эта книга шокировала как профанация или проявление неуместного любопытства»[479]. Напротив, продолжает он, этот метод, скромно названный автором «до-критическим», – новаторский исследовательский метод, помогающий увидеть то, что исторический дискурс привычно скрывает: настроения, повторения, фантазмы. Барт также получает очень теплые частные письма, хотя его метод порой вызывает удивление. Мишель Винавер заканчивает свою похвалу двусмысленной фразой: «Ты сделал более чем достаточно, чтобы он [Мишле] не мог сбежать. Я читал эту книгу так, как будто присутствовал при битве. Это было захватывающе». Жан Жене, с которым Барт познакомился у Маргерит Дюрас, написал ему более понятные и более лирические слова о том, что, когда он это читал, у него было такое чувство, как будто он «вплавь преодолевал настроения и кровь не только Мишле, но самой истории». В свою очередь, признание у историков Барт получает благодаря статье Люсьена Февра в Combat. Тот делает ему лишь одно небольшое замечание: Барт, видимо, недостаточно внимательно читал книгу Габриэля Моно о Мишле. У Февра есть сомнения в отношении «лесбиянства» Мишле, но он все равно активно хвалит книгу:
Как точно он умеет выражаться и как ясно видеть! Насколько чувствуется, что его питало лучшее, что есть в Мишле! Как хорошо, что он судит изнутри, а не извне! Как он любит и понимает жизнь Мишле и самого Мишле через жизнь![480]
1953–1954 годы также отмечены несколькими смертями: умирает доктор Бриссо, который с таким вниманием лечил его все то время, когда он болел туберкулезом; его уход опечалил Барта больше, чем он мог предположить; и, что важно для его материального положения, в 1953 году в возрасте восьмидесяти одного года умирает его бабушка по материнской линии Ноэми Ревлен. Барт тогда снова поехал в Голландию, к Пьеру Жиро, на этот раз вместе с матерью и братом. Новость заставляет его срочно вернуться в Париж и заняться ликвидацией – финансовой, движимого и недвижимого имущества. Последние годы жизни бабушки были омрачены смертью в 1945 году ее сына от второго мужа, Этьена, который был всего лишь на несколько лет старше Барта. Он не то чтобы сильно ее любил, но регулярно с нею виделся, а самое главное – ее трудности и проблемы со здоровьем в конце жизни сильно волновали Анриетту Барт. Процесс вступления в наследство был сложным. Мать Барта и его дядя Филипп Бенже, парфюмер с Юга, унаследовали семейную литейную мастерскую, находившуюся в XI округе Парижа, а также дом в Андае. Квартира на площади Пантеон не принадлежит Ревленам, но они надеются купить ее, потому что это выгодное вложение. Именно с этой целью Барт с матерью поселяются там с октября, «чтобы увеличить шансы получить эту квартиру, которая могла бы стать отличной разменной монетой»[481]. В этой квартире Барт окончательно приводит в порядок рукопись «Мишле», часть страниц которой имеет шапку с адресом бабушки: площадь Пантеон, 1 (V округ Парижа).
Наследство обещает лучшую жизнь, свободную от забот о деньгах, в которых Барт, по его ощущениям, погряз с того самого момента, как вышел из санатория. Его стипендии в Национальном центре научных исследований недостаточно, чтобы прокормить трех человек. Он принял предложение читать в Сорбонне курс о французской цивилизации для иностранных студентов и получает многочисленные авансы от газет, с которыми сотрудничает, но для полной свободы этого недостаточно. Таким образом, смерть бабушки знаменует важный поворот в его личной жизни, позволив свободнее тратить деньги, меньше чувствовать себя виноватым перед матерью и реже жаловаться. «Единственная цель, – пишет он в сентябре Филиппу Реберолю, – подготовить маму к более легкой жизни, без тягот. Поэтому наша первая забота – расширить квартиру». После ряда перипетий, которые можно проследить по переписке с Реберолем (поскольку вопросом о вступлении в наследство занимался его дядя, Пьер Ребероль), литейная мастерская продана, квартира уступлена и Барты могут купить квартиру на пятом этаже на улице Сервандони, а также крошечную квартирку на последнем этаже. Впервые за время жизни в Париже Барт получил отдельный кабинет (он называет его своей «комнатой»), в котором может принимать гостей и вести более свободный образ жизни. Позднее, когда Мишель Сальзедо женится на Рашели и их длительное, порой сложное, но в целом счастливое совместное проживание с братом окончится, Барт снимет квартиру на втором этаже, в которой поселится с матерью в 1976 году, когда она начнет болеть. В октябре 1960 года он устроит лестницу, соединяющую его кабинет с квартирой матери (уже в 1962 году эта лестница станет легендарной благодаря Ги Лекле из Le Figaro littéraire: «Он поднимает выдвижную лестницу в полу своей комнаты. Спускается на несколько ступеней, возвращается с плащом, и мы покидаем логово, в котором рождаются одни из самых захватывающих идей последних лет»[482]). Хотя Барт часто завтракает в обществе матери, теперь он почти каждый вечер отправляется в театр или ужинать с друзьями, и наслаждение собственным жилищем обеспечивает гладкую работу этого протокола. Он ставит письменный стол к стене перпендикулярно одному из двух окон и раскладывает на нем свои письменные принадлежности, книги, с которыми работает в данный момент, фотографии, репродукции картин, открытки. «Это место всюду одинаково и тщательно приспособлено для наслаждения рисованием, письмом, раскладыванием бумаг»[483]. Наблюдается некоторое скопление вещей, но не беспорядок: чувствуется одержимость тем, чтобы определить каждой вещи свое место. Распорядок дня меняется в зависимости от насущных задач, но всегда делится на четыре сектора, о которых он говорит в «Подготовке романа»:
