На папке, лежащей перед ним на столе, Змиев чертил тоненькую фигурку Нины Белоножко в кружевной пачке.

А генеральский бас рокотал:

— Органам снабжения пора наконец выйти на путь самостоятельности, использовав все еще богатые возможности страны. Нельзя рассчитывать только на помощь извне. Надо заставить, черт возьми, население обувать, одевать и кормить мои войска. — Он выделил слово «мои».

Присутствующие молчали, изредка иронически переглядываясь. Все знали — Деникин не терпит возражений. Несогласные с генералом попросту изгонялись. Невдалеке гудел маневровый паровоз, стучали буфера, перекликались рожки стрелочников. В салоне едва уловимо пахло мазутом, мятым паром и яблоками.

Деникин в упор посмотрел на Змиева. Под тяжелым, холодным взглядом генерала Кирилл Георгиевич перевернул страницу с рисунком Нины и приготовился внимательно слушать.

— Несколько слов о внутренней политике. Прессе, сочувствующей нам, — помогать, не согласную — терпеть, разрушающую — уничтожать. Привлекать местное население к самообороне против повстанческих большевистских отрядов. Оздоровить фронт и войсковой тыл работой особо назначенных генералов с большими полномочиями, полевым судом и применением крайних репрессий… Сильно почистить контрразведку и уголовный сыск тоже. Сильнее подкрутить налоговый пресс, главным образом для лиц, не несущих воинской повинности… Товарообмен — исключительно за боевое снаряжение. — Деникин поднялся, ударил ладонью по столу. — На этом совещание закрываю. — Сдерживая себя, зевнул через ноздри, не раскрывая рта.

Вошел штабс-капитан Гнилорыбов, ждавший за дверью конца совещания. Звякнув шпорами, подал депешу. Главнокомандующий быстро пробежал ее, нахмурился.

— Одну минуту, господа… Должен сообщить вам неприятное известие… Вчера добровольческие части сдали Новосиль, Тульской губернии, крайний пункт нашего продвижения на Москву. Сегодня конница Буденного потеснила конные дивизии Мамонтова и взяла Воронеж.

— При такой свистопляске на фронте правительству оставаться в Чарусе небезопасно, — заметил Бернацкий и, сбросив пенсне на черном шнурке, принялся нервно раскачивать его на указательном пальце.

— Вас никто здесь не держит… Можете отправляться в Таганрог, к жене, — резко, голосом человека, привыкшего командовать, ответил Деникин.

— Это разумно. Но как мы туда доедем? Говорят, все узловые станции в каменноугольном бассейне захвачены повстанцами, — вмешался Астров.

— Это уже ваше личное дело. Не считаю возможным вам помочь.

Деникин подошел к карте, висевшей на стенке вагона, и сдернул с нее белое покрывало. Генерала окружили члены Особого совещания.

Несколько минут все молчали.

— Надо переходить к обороне, — посоветовал Лукомский, поглаживая Георгиевский крест на гимнастерке.

— Мы слишком слабы, чтобы надежно удерживать растянутый фронт. Свою задачу мы можем выполнить только наступлением, только лихими атаками и преследованием, — ответил Деникин.

«Вот подходящий момент упрекнуть главнокомандующего в просчетах. Это, бесспорно, станет известно барону Врангелю. Второй такой момент вряд ли скоро представится. Сейчас, сию минуту надо решать, на кого делать ставку — на Деникина или на барона Врангеля…» Змиев зажмурил глаза. Мелькнула детская мысль: развести руки и попробовать соединить два указательных пальца. Он удержал в себе это побуждение. И вдруг решился: «Я ставлю на барона!»

Змиев громко проговорил:

— Выслушав вашу непристойную нотацию, ваше превосходительство, и будучи неспособен оценить по достоинству основы вашей политики, я решительно подаю в отставку… Полагаю, что и мои коллеги не преминут сделать то же.

— Не понимаю причин вашего возбуждения… Во время войны законы молчат.

— Вы не понимаете, ваше превосходительство? В таком случае я разъясню. — Огромным усилием воли подавив волнение, Змиев продолжал: — Все бремя власти, военных и государственных решений вы взяли на себя одного, не доверяете нам, своему правительству, не считаетесь с мнением молодых, но уже опытных и талантливых генералов, отлично проявивших себя на фронте.

— Таких, как барон Петр Николаевич, — вставил отец Востоков и, поднявшись со стула, отряхнул рясу.

— Петр Николаевич, Петр Николаевич! Все помешались на Петре Николаевиче! Я прекращаю неуместные прения. Мне надоело это глухое чириканье. Отставки вашей не принимаю. Заседание считаю закрытым. Благоволите разойтись по вагонам.

Змиев закусил удила:

— Необходимо решительное и кардинальное изменение политики или хотя бы видимость перемен. Крестьяне требуют земли. Если мы пообещаем им землю, мы этим выбьем из-под ног большевиков почву. В дальнейшем, после окончательного разгрома красных, вопрос можно перерешить.

Деникин засмеялся:

— И это предлагаете вы, крупный землевладелец? Не вы ли неделю назад твердили мне, что третий сноп — уже недопустимая уступка домогательствам крестьян? Надо быть более постоянным в своих суждениях. Игра с землей — опасная игра. До свидания, господа! Генерала Лукомского попрошу остаться.

Конец октября и весь ноябрь Деникин провел вдали от Ставки, квартировавшей в Таганроге. Он жил в своем поезде, отведенном в дальний тупик на станции Чаруса. Стояла мягкая золотая осень, без дождей и туманов, ветер выстлал у вагона ковер опавшей листвы. Но главнокомандующий не замечал красот увядающей природы. События вели к катастрофе и требовали от него нечеловеческой работоспособности. Он не отходил от карт и прямого провода, требовал, чтобы весь штаб работал по восемнадцать часов в сутки. Здание, с таким трудом создаваемое им, пошатнулось. Но Деникин еще поддерживал его своей широкой спиной.

Как и предупреждал Врангель, армия Буденного, отбросив конницу Шкуро, взяла Касторную и ушла в рейд по тылам белой пехоты, повсюду сея панику и внося беспорядок. Под ударами Тринадцатой и Четырнадцатой советских армий Добровольческая армия, неся большие потери, особенно на своем правом фланге, цепляясь за каждый рубеж, медленно отступала на юг.

В середине ноября генерал Май-Маевский сдал Курск. Фронт Добровольческой армии откатывался на линию Сумы — Лебедин — Белгород — Новый Оскол, выйдя на одну параллель с Донским фронтом.

Конный корпус Шкуро, которого по болезни сменил Мамонтов, самоотверженно дрался в стыке между Добровольческой армией и Донской, но по своей малочисленности, разрозненным действиям и внутренним раздорам не был способен сдержать ударную группу Красной Армии. Кубанцы все грехи валили на донцов, а те, в свою очередь, — на кубанцев.

Ежедневно на столе Деникина скоплялись генеральские жалобы. Не стесняясь в выражениях, генералы чернили друг друга.

Сообщения контрразведки упорно били по самому больному месту. Лидер украинских самостийников на Кубани Макаренко заявил на сходе в станице Ахтырской: «Хлеб дорог потому, что весь урожай тысяча девятьсот девятнадцатого года Деникин отдал Англии в уплату за оружие и снаряжение. Не давайте армии хлеба… Особое совещание — тот коршун, который только и дожидается времени, когда можно будет выклевать глаза кубанскому краю и отнять у него землю и волю».

Второй лидер — Воропинов возмущался, что кубанцев заставляют проливать родную кровь украинцев Петлюры.

Третий лидер — Омельченко подбивал кубанских казаков покинуть ряды Добровольческой армии.

Деникин знал, что кубанские власти тайно посылали делегации на Дон и на Терек искать поддержки в борьбе с ним, Деникиным. Кубанская группа федералистов-республиканцев даже выкинула лозунг: «Единая Кубань в Единой Федеративной Российской Республике».

Зная обо всем этом, зная, что Врангель разжигает самостийные страсти кубанцев, Деникин не мог не считаться с Кубанской радой. Кубанские казаки в Вооруженных силах Юга составляли двенадцать процентов и были наиболее стойкими войсками.

После долгих размышлений Деникин издал приказ об отстранении спившегося генерала Май-Маевского от должности командующего Добровольческой армией. На его место он назначил генерал-лейтенанта барона Врангеля, придав армии конную группу Мамонтова.