— Больше всего, на свете люблю свою работу, — говорил дед Данила, шаркая рубанком по дереву. — Дай мне все, что завгодно, назначь самым главным начальником на земле, все равно не кину я свой инструмент. Без работы в аккурат помереть можно. Вот и теперь режу я из дуба в свободный час хрест резной на могилу своего дружка, деда Семена. Поставлю хрест, и каждого перехожего будет он останавливать, рассказывать ему про слепца, про чистую правду, ради которой он помер. Хай люди смотрят на этот резной хрест и учатся, как надо жить и вмирать, штоб потомкам не было стыдно.

Стружки из-под рубанка падали на землю и клубились у ног старика, белые, будто пена морского прибоя.

На другой день пришлось воскресенье, впервые в праздник крестьяне отправлялись в поле. Земля заслонила бога.

Под желтым рассветным небом, нагибая головы до копыт, тяжело потянулись отобранные у кулаков волы. Поблескивая лазурью, вгрызались лемехи в туго переплетенную сетку травяных корней.

— Цоб-цобе! — с азартом покрикивали на волов крестьяне.

Волы, с налитыми кровью глазами, отваливая масленые пласты чернозема, паутинили землю слюной. Но волов было мало: оккупанты угнали скот в Германию.

Иванов встречал группы селян, по очереди впрягавшихся в плуги. Трудную эту работу делали они ловко и весело и будто молодели, здоровели в работе.

Обходя поля, механик встретился с Грицьком Бондаренко, почерневшим за один день на солнце и ветру. Солдат, горделиво откинув голову, шел за плугом, погружая босые ноги в мягкую землю. Впереди жена вела на поводу сильную лошадь, неуклюже припадавшую на деревяшку, заменявшую ей переднюю, выше колена отбитую снарядом ногу. Это была единственная на все село лошадь, уцелевшая после бесчисленных реквизиций.

— В соседней волости бедняки организовали коммуну, пора бы и нам организоваться, — предложил Грицько. — Я говорил с мужиками, восемь семей согласны.

— Организуй, Грицько, и советская власть тебе поможет, — обрадованно ответил механик.

— Спасибо за поддержку.

Грицько, не останавливаясь, погнал лошадь дальше и зашагал за ней по рыхлой прохладной борозде.

В чистом, отстоявшемся воздухе далеко слышны были звонкие голоса баб, оживленно перекликавшихся друг с другом. Доносился церковный благовест, но никто не откликался на его ласковый, печальный призыв.

В сумерки червонными звездами зажглись огни костров, запахло подсолнечным маслом и луком — хозяйки у возов на пригретой за день солнцем земле готовили вечерю, варили житные галушки, величиной в ладонь каждая. Чтобы не терять времени, никто не уходил домой.

Иванов в устроенной им походной кузнице доварил последнюю борону, вышел взглянуть на степь. Куда только достигал взгляд, паровала свежевспаханная земля, слышались веселый говор, песни, смех, почти совсем умолкший при оккупантах.

Утомительный день прошел, но никому не хотелось спать, возбуждение, вызванное работой, не остывало. Иванов тоже не мог уснуть. Он пошел вдоль поля, присел на корточки у костра. Иванов всегда любил огонь и часами мог любоваться его игрой.

— Не боишься один ходить? — спросил его из темноты Романушко, протянул вперед огромную руку, выдернул из костра головешку и стал разжигать ею трубку.

— А чего мне бояться? Я не вор, не бандит.

— Ну, знаешь, кулаки убить могут. Ты все-таки комиссар. Федорец хоть и разделил свою землю между сынами и дочкой, а все остался кулаком. Я его звал в поле. Ты знаешь, что он ответил? «В рай за волосы не тянут!»

— Меня убьют, а правду мою не убьют. — Механик прилег у костра, оперся на руку. — В хорошее время выпало нам жить, товарищи. Вот вчера мы друг другу сеялки ремонтировали, сегодня сеять помогали. Да ведь это первые ростки новых человеческих отношений. Придет блаженное время, оно не так уже далеко: заживем мы одной дружной семьей. Поле у нас будет общее, и все будут на нем трудиться, не будет ни лентяев, ни тунеядцев, и будем мы собирать урожаи, какие и не снятся сейчас.

Язык пламени с треском вырвался из костра, на мгновение повис в воздухе, осветил лицо механика, зажег зрачки его глаз.

— Рабочие и крестьяне, как родные братья, заняты одним делом. Вы собственными глазами увидите, что вам дает рабочий, а рабочий увидит, что ему дадите вы. Все народы России заживут дружной семьей. Мы уничтожим навсегда все ничтожное, грязное и злое, сделаем все, как велит Ленин. — Механик поправил огонь в костре.

Иванов не видел, что вокруг него собирается все больше и больше людей; они стягивались из темной степи на светлый огонь костра.

— Ты мне расскажи, какой он есть, этот Ленин, и я вырежу его погрудье из дерева, — попросил дед Данила. — Дерево это я припас себе на труну, но все равно теперь дело к жизни пошло, а не к смерти. Вырежу погрудье Ленина и поставлю на перекрестке четырех дорог, нехай все милуются, какая она такая есть наша народная правда. Эх, умел бы я резать из камня!.. Камень — материал вечный.

Вокруг механика собирались бедняки. За две недели полевых работ записались в партию тридцать семь незаможников. А через полмесяца, 19 мая, деникинская кавалерия под Юзовкой разбила рабочие шахтерские отряды и двинулась на Гришино.

Иванов получил из губкома приказ провести мобилизацию и вместе с сельскими коммунистами, не теряя ни одного часа, выступить на фронт. Мобилизацию в селе встретили неохотно.

На второй день в камышах поймали трех дезертиров, отобрали у них узелки с харчами, бутылками самогона и молока, привели в село. Грицько Бондаренко, замещавший Иванова, уехавшего в соседнее село, приговорил расстрелять их ночью за левадами, возле старинной казацкой могилы.

Девятнадцатилетние хлопцы сами рыли для себя яму. Один из них — Роман Мормуль посмотрел на Балайду, с тревогой в голосе спросил:

— Так это правда, Василь?

— Что правда?

— Що нас побьете?

Балайда сорвал венчик чертополоха и, не чувствуя колючек, впивающихся в нос и пальцы, жадно понюхал цветок.

— А ты думаешь — в жмурки с тобой приехали играть?

Дезертир — пожилой, набожный дядько — просил Бондаренко, командовавшего отделением, исполняющим приговор:

— Только в голову не поцеляйте, а как забьете, тело отдайте матери, пусть поховает. — Он несколько раз тоскливо тянул: — Только в голову не поцеляйте, пусть хоть голова цела останется.

Через несколько минут Роман бросил холодно сверкнувшую под лунным светом лопату.

— Хай ей трясця, земля — чисто камень! Не хочу копать, поеду лучше с вами губить кадетов.

— Ну, ну, стройся! — строго закричал Бондаренко, заглядывая в черную квадратную яму, из которой тянуло влажным холодком.

Роман долго всматривался в изменившуюся в ночной темноте фигуру Балайды, заплетающимся языком сказал:

— А помнишь, как мы с тобой яблоки тырили у Змиевой?

Вокруг него в воздухе мельтешила летняя пороша — тополиный белый пух заносил землю.

У Балайды на глаза навертывались тяжелые слезы. Парень на мгновение представил себе, что не он, а его будут расстреливать, и чувство жалости и любви к своему другу больно сжало его сердце. Ему хотелось упасть перед Бондаренко на колени и просить за Романа, поручиться за него своей головой, но было стыдно, и он вздохнул с облегчением, когда, обрывая сказанную каким-то дядьком фразу: «Через три минуты райских яблок отведаешь», — Бондаренко скомандовал красноармейцам, поднявшим винтовки:

— Пли! — и махнул рукой.

Но залпа не последовало. Со стороны села послышался конский топот. Кто-то мчался во весь опор.

— Пли! — раздраженно повторил Бондаренко.

— Кто-то скачет, может быть, к нам, — словно не слыша команды, сказал Балайда, приставил к ноге винтовку и вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

Его примеру последовало все отделение.

— Дядько Грицько, не убивайте нас… Мы ведь молодые… Мы больше не будем… — взмолился Роман, переступая с ноги на ногу и не понимая, что происходит.